Однако не только по этой причине Михаил никогда не жалел об ушедшей молодости. Честно говоря, себя в этой области он не очень любил. И его не только смешило, но и коробило, когда он слышал чьи-то стенания насчет того, чтобы «Эх, сбросить бы мне сейчас десяток лет (или два или три)!», потому что чем дальше, тем более полноценной и осмысленной становилась его жизнь, и назад, в молодость, его совсем не тянуло. Почти все, кроме тяжелой физической работы, ему до сих пор удавалось делать лучше, чем в молодости. И любовь он ценил больше, чем в молодости, и Божьей Милостью сохранил способность любить.

О чем в таком случае было жалеть? Какую прелесть было жалко утратить? Смятение, неуверенность, робость, незнание? Да разве стоило печалиться, что всего этого в нем оставалось все меньше и меньше? Этому можно было лишь радоваться, что он и делал. И никогда не молил Господа Бога вернуть его в юность – никогда. Впрочем, он Его вообще редко о чем для себя просил, кроме как о прощении за грехи и ошибки, которые все более определенно распознавал и признавал за собой. Просить о Милостях Небес он считал нестыдным только для других, в первую очередь – любимых и близких.

Реже – для посторонних. Вот как о том, чтобы Всевышний образумил встреченных туристов, которым несложно было доиграться до тяжелых лишений, если и впредь будут переть на авось. Видно, еще не повзрослели, а лучше было бы успеть, пока не случилось чего похуже поломок, имевших место до сей поры. Вон даже Галя была явно недовольна своим предводителем, хоть он и ее любовник. Что-то в ней всерьез заговорило против этого Игоря – иначе она бы сегодня ничего не сказала о нем. А раз сказала и просила совета, значит, еще не вполне разобралась ни в причинах возникшей к нему антипатии, ни в том, как надо поступать дальше и всей компании, и ей самой.

Возясь у костра, Михаил нет-нет, да и вспоминал их встречу и беседу, и тогда в памяти возникало ее удлиненное скуластое, но не округлое, а вроде как слегка ограненное лицо, обрамленное темными волосами, ее синие, умеющие воздействовать на мужское воображение глаза, прямой нос, полные губы – как говорится, зовущие к поцелую, и волевой подбородок. В общем, тем более с учетом фигуры, она была сексапильна – призыв с ее стороны определенно ощущался – не к нему, разумеется, а вообще к любому, кто оказывался рядом и по ее желанию, а то и без него, мог начать думать о ней.

Михаил до вечера ждал, что кто-то из этой компании переправится к нему через реку за продуктами, которые он предложил. Однако никто не пришел. Он даже предположил, что Галя могла и не сказать своим о его предложении. Оно и понятно. Шестерым достаточно молодым людям в дееспособном возрасте, в их числе четырем мужикам, было неловко одалживаться у одинокого старика, которому вообще не по возрасту было соваться в глухую тайгу по такому маршруту, к тому же надолго.

– «Не придут сегодня, подожду еще завтрашний день, – решил он. – Сегодня могли провозиться с ремонтом и не успеть. Да и Галя, если сегодня еще не сказала, может завтра и передумать. Утро вечера мудреней». Ждать теперь обязывала боязнь, что вдруг к нему придут, но уже не застанут, и Галя сочтет его свистуном – дескать, сперва пообещал, а сам отчалил пораньше, чтобы не поделиться запасами. И еще ему действительно надо было после этого всерьез отпустить их вперед себя, чтобы больше не думать ни о Гале, ни обо всех их проблемах. Не для того он один попал сюда, чтобы заботиться о посторонних.

Михаил с аппетитом съел свой ужин-обед и с еще большим удовольствием выпил чаю. Освободившись от бытовых дел, он стал думать, о чем ему писать дальше. Но за бумагу и ручку он больше не взялся. Несмотря на возбуждение, царившее в мозгу, а может быть именно из-за утомления, вызванного возбуждением, Михаила быстро сморил сон. Он улегся в «слоновьей ноге» на надувном матрасе. А пуховик уже до того был на нем. Но прежде, чем он успел заснуть, к нему прокралась уверенность, что выстрел, на который он спустился сегодня с борта ущелья, был не по дичи. Стреляли для того, чтобы вызвать его к себе.

Утром Михаил, освободившись от пуховика и «ноги», голый, как был, выскочил из палатки, сбежал к реке и вошел в воду. Ее низкая температура была ему неприятна, но что оставалось делать? Другой тут быть не могло. Зато после купания и растирания ему стало очень хорошо, правда, не раньше, чем он оделся и согрелся. Теперь можно было бодро смотреть на мир и снова заняться своими писаниями, чтобы еще раз проверить полноту и достаточность совокупности Принципов для решения всех задач развития Мироздания как управляемой Разумом системы, но сначала следовало поесть. За чаем он снова размышлял об этом. Кроме Принципов Регламента могло действовать сколько угодно других Законов дисциплинарного и производственного характера в той же математике, физике, химии и биологии и так далее, предназначенных для нашей Вселенной, но ему это было неинтересно, тем более, что он сильно подозревал, что в иных мирах, смежных или пересекающихся с нашим видимым Миром, Творцом могли быть Предпосланы иные основания материального бытия, то есть другая математика, другая физика, химия и биология. Однако поведенческие и управленческие высшие Законы, Принципы Регламента, должны были оставаться теми же. Михаилу казалось, что более универсальных Принципов побуждения к развитию ни в этой Вселенной, ни в какой другой не найти. Впрочем, откуда ему было знать о чужих вселенных, если и свою-то толком не знала вся земная наука, не только он один. Оставалось предполагать, что без соревновательности устойчивое развитие и в иных мирах невозможно. А раз так, там должны были заявлять о себе экспансивность и консерватизм и все, что должно было регламентировать их применение. А для того, чтобы никакое чуждое идейное воздействие не помешало развитию стать иным, чем хотел Господь Бог, Он и там должен был оставить за собой контроль и авторский надзор и возможность вмешиваться Самому в случаях возникновения серьезных отклонений от Промысленного Им хода дел а, если требовалось, то и творить при этом чудеса, невозможные с точки зрения каких-то конкретных законов. Чудесные вмешательства Всевышнего как раз и предпринимались для того, чтобы неукоснительно выполнялись Принципы. К сожалению, люди редко понимают, в чем тут дело, как не понимают и того, чем они сами покушаются на Принципы. Например, вряд ли в чьей-то умной голове, увлеченной решением проблемы клонирования в интересах рода человеческого, есть мысль, что она работает как раз и в точности против блага, поскольку практиковать клонирование – и тем самым принудительное насаждение биологического однообразия – представляет собой прямое покушение на Принцип Недопустимости Гомогенизации. Безнаказанными эти попытки не останутся. Покушение на него обойдется себе дороже.

В обществе и государстве несмотря на все попытки правителей укрепить свое положение с помощью единственной устраивающей их идеологии обязательно происходит стагнация и упадок, а диссиденты появляются, невзирая ни на какие репрессии. Возможно, вовсе не непосредственная деятельность диссидентов приводит к крушению системы с унифицированной идеологией, но она сигнализирует обществу, что обрушение обязательно произойдет, как бывает со зданиями, не выдерживающими тяжести собственных конструкций. Проектировщики таких сооружений слишком много на себя берут, слишком мало зная.

Даже мода – безусловно тяготеющая к внедрению унификации в разные сферы общественной жизни – от одежды до стиля в искусстве и политике – принципиально не может оставаться долговечной, ибо тут же на потребу самых завзятых модников и с их помощью внедряются новые стереотипы, разрушающие уже внедрившиеся и как будто уже повсеместно господствующие. Принцип Недопустимости гомогенизации торжествует и здесь – как всегда.

Сам Михаил был достаточно консервативен в своих вкусовых пристрастиях, не гоняясь за модой, но и не очень отставая от нее. В одежде предпочитал лаконичный стиль, в создание которого главный вклад внесли англичане. В мужской моде им безусловно принадлежала пальма первенства, точно так же, как в области соблазнительных аксессуаров и ансамблей нижней дамской одежды она безусловно принадлежала французам, изобретателям всех этих пеньюаров, матине, маленьких комбине, доходящих в точности до причинного места, черного ажурного белья и черных чулок для белокожих красавиц, с помощью которых так утрируется их (то есть красавиц) сексуальная соблазнительность. Признавая, что это имеенно так, Михаил все же не мог сказать, что такие пикантные вещички действовали на него более соблазняюще, чем натура, которую они должны были в наиболее выгодном свете подавать.

Одним из самых памятных событий, свидетельствующих о преимущественном воздействии на его мужское воображение именно натуры, а не изысканной конфекции, было одно из свиданий с Олей. В перерыве между занятиями в постели они, не одеваясь, устроили себе легкий пир с вином и сладостями на закуску. В очередной раз наполнив бокалы, Михаил вновь засмотрелся на Олино тело и на то, как оно заставляет играть на себе бижутерию, которую она для забавы надела – серьги и ожерелья с крупными сверкающими кристаллами прозрачных, преломляющих свет камней. В его голове метеором мелькнула мысль, что надо сделать, чтобы Оля тоже видела себя такой и наполнилась таким же, как у него, желанием, прежде чем отнести ее на руках в постель. Михаил встал и передвинул кресло так, чтобы оно оказалось прямо против большого настенного зеркала, прилег в него и усадил на себя подошедшую на его зов Олю лицом к отражающей поверхности. Теперь они видели себя сразу в ансамбле. Олю всю, в восхитительном и магическом великолепии ее форм, и отчасти его, Михаила, выглядывающего из-за Олиного плеча и видимого до полу между ее широко разведенных бедер. Он был в ней и ласкал ее дивную грудь, и увидел, как Оля захвачена зрелищем их соединения перед зеркалом, и как играет свет в камнях, которые подрагивали в ее ушах и на груди, бурно вздымающейся от страсти, и каким пораженным чуть затуманенным взглядом она следит за ним, проникающим в ее яркие от прилива крови губы под треугольником черных волос и вновь появляющимся на свет Божий. Михаил думал тогда, что ему никогда не увидеть ничего другого, могущего сравнится с тем, на что он неотрывно смотрел. Позже он вспомнил Рембранда Хармнса ван Рейна, его автопортрет с Саскией на коленях, и вдруг проникся уверенностью, что этот живописный и эмоциональный шедевр был лишь ослабленной проекцией того главного замысла, который возник в голове мастера, но который он не решился воплотить в полную силу, уступив диктату сидящей в голове и предостерегающей желчной морали и понимания, что никому не сможет показать воплощение задуманного на полотне кроме как себе и Саскии. С Саскией на коленях и у нее между ног, когда, держа по бокалу в руках, они больше чем вином, упиваются любовью и счастьем.

И все же еще несколько раз волна возбуждения и счастья поднимала Михаила выше, чем в той сцене перед зеркалом с Олей. Потом он испытал это в близости с Ликой, затем с Мариной. И с Мариной его захватывало сильнее всего.