– Да, особенно с высоты своего возраста, – согласился Михаил.

Ему захотелось поскорей завершить неприятный для Гали, да и для него тоже, разговор. Все равно чужим умом никто не желает жить. Наоборот, всяк постарается полностью использовать свое право на собственное повторение чужих ошибок, лишь бы только своевременно не поумнеть – настолько это неприятно и нежелательно.

– А ваш Игорь далеко пошел охотиться? – Михаил попробовал перевести разговор на другую тему.

– Не знаю. То есть думаю, что он уже ждет меня у байдарки.

– Ну так идите. Лучше не давать ему новый повод для раздражения, – с легкой усмешкой сказал Михаил. Этого Галя не ожидала.

– До свиданья, – не без обиды и с вызовом сказала она.

– Всего хорошего, – откликнулся Михаил и сразу повернулся к ней спиной, чтобы она не думала, что он будет смотреть ей вслед. Смотреть ему и вправду было незачем. Хотя и было на что. Впечатление от Галиной внешности было очень хорошим. Неужели с таким экстерьером она не сумела скрутить своего Игоря в бараний рог? Или он действительно испугался здешней воды, как Вадим Кантегирской? Думая об этом, Михаил незаметно вернулся домой. На биваке все было как прежде. Посмотрев на палатку, Михаил вспомнил о своем утреннем желании поработать над рукописью после прогулки. В голову пришли новые мысли. Их следовало записать и развить, пока не ушли. Иначе вспоминай, что тебе вдруг представилось и привиделось. Хорошо, если вспомнишь. А если нет? Жди тогда нового просветления в мозгах. А его можно и не дождаться, если позволишь себе упустить его по своей небрежности или глупости.

На этот раз просветление относилось к причинам ошибочных решений в общем виде. Их следовало рассматривать как следствие либо незнания нужных Истин, либо их непринятия. Ключом к решению проблем могла быть только трезвость в оценке положения и необходимость исходить при поиске решений именно из нее.

Михаил с головой погрузился в работу. Его всегда увлекала открывающаяся в далекое далеко перспектива познания, вглубь которой его вела логика и радость от освоения новой идеи, которой так не хватало раньше для выбора верного курса в нескончаемом деле самоусовершенствования. Особенную радость приносили результаты, возникающие после столкновения, казалось бы, весьма отдаленных друг от друга представлений, которые вдруг надежно ассоциировались в фундамент, на который уже легко надстраивались производные мысли и другие ассоциации, так что процесс познания протекал почти лавиноподобно, и это позволяло видеть перед собой не обыденную плоскую картину мироустройства, а насыщенную и объемную панораму того, что происходит во Вселенной, как будто перед тобой убрали завесу, которую до этого все никак не получалось приподнять.

Когда Михаил остановился передохнуть, ему вдруг вспомнилось, что ему рассказала при встрече Галя, и он взялся за выяснение категориальных оснований злобы или злости, а не всего Зла. Прежде всего злость была эмоциональной реакцией на неудачу, затмевающей или опережающей аналитическую реакцию ума. Поэтому для впавшего в злобную одержимость человека не имело никакого значения, были ли для злобы какие-то разумные основания или просто инстинктивное отвращение к кому-либо или чему-либо, чтобы он отвергал целиком все, что мог приписать объекту своего активного неприятия. А начальным поводом могло быть что угодно – например, чужие преуспеяния во время собственных неудач, или чье-то покушение на то, что законно или «просто так» – только по своему желанию – считаешь своей собственностью, или получение удара от якобы слепой и безликой судьбы, «несправедливо» миновавшего находившихся рядом, «таких же, как он». Но каков бы ни был повод для возникновения злобы, она сразу побуждала изо всех сил противодействовать тому, кто ее вызвал, и таким способом «утверждать» себя. Пуская в ход свои тормозные устройства против экспансии ненавистного лица, злобствующий часто достигает успеха – и бывает тогда очень доволен собой, так как часто даже не подозревает о возмездии за свои дела, даже если физически уничтожил своего врага. А дело в том, что успехи злобствующего и его самоутверждение в основе своей всегда имели негативную природу и достигались они скверными побуждениями и скверными поступками, и, следовательно, вели к регрессу в обществе и деградации собственной личности, что Всевышний Творец и Вседержатель Судеб безнаказанно никогда не оставляет.

Злоба трудяги Сальери, завидующего непринужденно и фантастически обильно творящему гению Моцарта, гнусная злобная клевета Роберта Пири на доктора Фредерика Кука, действительно достигшего Северного Полюса за год до того, как его достижение приписал себе Пири (по мнению Пири, Кук вообще «не имел права» покушаться на первенство в достижении полюса, поскольку Пири рассматривал эту географическую точку как свою законную собственность).

Правда, злость могла научить и терпению, выдержке, подтолкнуть к овладению теми способностями и умениями, которых раньше у озлобленного не было. Если эти способности и умения имели благую природу и использовались в благих целях, то злость оказывалась генератором, работающим на повышение положительного потенциала личности.

В итоге такая личность закономерно преобразовывалась в более достойное и совершенное существо, заслуживающее благовоздаяния со стороны Господа Бога. Сколько можно найти примеров такого прогресса в истории спортивного соперничества, в войнах с сильным агрессором, в производственной, технической и научной конкуренции, определяющей темпы социального прогресса! – но все это только в условиях честного состязания. И хотя примеров позитивного преображения озлобленных неудачников немало, все же примеров противоположного рода во все времена бывало много больше, поскольку выгода для тех, кто защищал свои интересы, вставляя палки в колеса конкуренту, а не учась делать лучше конкурентов, была очевидна. Уметь то, что умеет делать лидер (тем более – лучше лидера) может далеко не каждый, а мешать и громоздить препятствия, грабить и шельмовать может любой злобствующий и распущенный субъект, ненавидящий конкурентов. Да, что зависть, что ненависть шли рука об руку со злобой, одинаково служа уничтожению – и чужому физическому, и своему духовному. И какие бы оправдания своей деструктивной работе ни приводил злобствующий, ненавидящий, завидующий, свою собственную карму он ухудшал сильней, чем наносил ущерб удачливому конкуренту. Красноречивой иллюстрацией такого рода была трагическая судьба биолога Белоярцева, создавшего очень эффективный кровезаменитель, так называемую «голубую кровь». Вице-президент академии наук СССР и куратор биологических научных учреждений академик Овчинников, видимо, сам претендовал на подобное же научное открытие, но оказался не в силах сделать его. Зато он с высоты положения, пользуясь всем своим административным влиянием и инструментами, достиг «победы» в соревновании с Белоярцевым другим путем – затравил, оклеветал, ошельмовал, обвинил в незаконном использовании спирта – и довел-таки Белоярцева до самоубийства, затем разгромил его лабораторию и уничтожил опытное производство кровезаменяющего препарата, лишив таким способом жизни многих нуждающихся в срочном вливании крови, особенно на войне. Но торжествовал Овчинников недолго. Он достаточно скоро умер от рака и вряд ли это будет всё, чем ему придется заплатить за уничтожение Белоярцева.

Рассуждения уводили Михаила все дальше от начальных посылок, но развитие идеи шло легко и гармонично, и его не останавливало желание вернуться назад с тем, чтобы проверить, нет ли других вариантов поведения злобствующих. Наконец, он кончил писать, испытывая почти счастливое чувство. В походах редко случалось писать помногу – не хватало ни времени, ни условий для сосредоточенной работы после нелегких, а то и совсем изнуряющих трудов. И только в этом походе он впервые сумел чередовать работу туриста – сплавщика с работой, которую удобней и уместней было бы вести дома, в кабинете. А ведь он всю свою сознательную жизнь мечтал о гармоничном соединении всех своих главных устремлений – к путешествиям по малолюдью, к литературным и философским занятиям – и – это было важнее всего! – к любимой и любви.

Умозрительно ему представлялось, что такое возможно только на лоне природы – в окружении высоких таежных гор, в доме над обширным озером, питаемым водами порожистых рек и дающим начало большой реке. Ему хотелось писать и ходить пешком, грести на байдарке, ходить под парусами на яхте и даже летать, да, летать – сначала на дельтаплане и параплане, а потом и на своем самолете. Он постарался в деталях представить, какой аппарат позволит ему осуществлять полеты в тех невероятно прекрасных и отдаленных местах. Это должен был быть самолет трифибия, пригодный для посадки и взлета с грунта, воды и снега. По грузоподъемности и пассажировместимости – до полутора тонн полезного груза, от двух, максимум до восьми человек. По конструкции – летающая лодка с обводами носовой погруженной в воду части, напоминающими обводы ледового карбаса беломорских промысловиков, с крылом типа «чайка» с двумя экономичными турбовинтовыми двигателями в высших точках изломов крыльев, с убирающимися в фюзеляже ногами шасси и поплавками на пилонах в законцовках крыльев, в которых размещались бы дополнительные топливные баки. Михаил прекрасно понимал, что самолет столь желанного ему типа уже давно мог быть где-то построен какой-то фирмой, рассчитывающей угодить богачам, стремящимся в экзотические места или удовлетворить потребности разных патрульных служб, но еще нигде не встречал ни картинки, ни подробного описания подобной машины, способной удовлетворить всем его запросам, вернее – мечтам. Можно было только удивляться тому, как поздно ему захотелось летать пилотом, а не пассажиром. Вероятно, родись он в другой стране, да в другой социальной среде, душа позвала бы его в полет много раньше, а доступ к самолету он смог бы получить в возрасте, более подходящем для обучения полетам.

Но его родители не были богачами и принципиально не могли ими быть в стране, строившей социализм по Марксу, Энгельсу, Ленину, Сталину. Когда Михаил рос, они едва ли могли бы купить ему даже велосипед, а если бы и могли, то все равно бы не купили, боясь, что в городе его собьет автомобиль. Их опасения были, конечно, оправданы, но согласиться с их доводами он сумел только после того, как сам стал отцом. Детская экспансивность обязательно устремляет катить по дороге, где велосипедист выглядит почти нематериальной фигурой среди грузовых мастодонтов и легковых, но все равно не легких механических антилоп.

Да, родители, безусловно, были правы, и он никогда не хотел иметь других, способных дарить ему вещи, о которых он мог только мечтать. Отец и мать дали ему нечто другое, не приобретаемое за деньги и потому почти неизвестное в среде богатых и властвующих. Прежде всего родители не учили Михаила ничему, во что сами не верили как во что-то хорошее. Они очень ненавязчиво доводили до его понимания, что прекрасно и действительно ценно и в мире природы, и в мире искусства. У матери и отца были разные пристрастия, но они оба обладали хорошим и взыскательным вкусом. Материнским суждениям об искусствах была свойственна большая категоричность (как, впрочем, и во всем другом), зато отцовские отличались значительной терпимостью к чужим предпочтениям, и именно благодаря отцу Михаил нашел-таки силы преодолеть в себе самом нетерпимость, грозившую воцариться в его душе абсолютно, хотя у него не было собственного стремления изжить ее в себе. С годами он просто стал больше понимать мотивы людей, с которыми был не согласен и не совместим. Но это вовсе не значило, что он готов был мириться с ними, когда речь шла о серьезном противостоянии им. С терпимостью у него, в общем, было примерно так же, как и с добротой. Ни то, ни другое не было ему естественно присуще. Эти качества пришлось в себе воспитывать, порой силой внедряя их в себя с помощью разумных доводов или взывая к своему долгу быть среди людей приличным человеком. Михаил отдавал себе отчет в том, что если сколько-то и преуспел в этом деле, то далеко не так, как требовали идеальные представления о терпимости и доброте. Ни жизнь к этому не располагала, ни врожденный характер. А вот отцовский пример помогал. Даже материнское влияние долго казалось ему не столь сильным, хотя со временем Михаил осознал, что оно было ничуть не меньшим. Просто мать взыскательней и требовательней относилась к сыну, в то время как отец воспитывал его скорее своей уравновешенностью и примером, нежели предъявлением категорических императивов. Как ни странно, но в итоге оба родителя одинаково преуспели в своих воздействиях на него. Вкус отца сочетался в нем со вкусом матери, хотя Михаил взял от каждого из них не все, а только внутренне родственное своей собственной натуре. Мать, с малолетства прививавшая Мише правила бытовой частности и приличий, можно сказать, преуспела в большей части своих начинаний. Отец послужил образцом априорно неагрессивного отношения к окружающим, и Михаил неизменно придерживался принципа самому не открывать огонь, пока его самого не обстреляют, в течение всей сознательной жизни. В общем, родители отдали ему действительно все лучшее, что сами имели и умели, а если в его характере проявлялась какая-то дрянь, то это было в нем уже точно свое собственное – и больше ничье.

Но вот чего он совсем не преодолел в себе – так это скрытности. Сознательно не захотел преодолеть. Властность матери не располагала к откровенности, поскольку за откровенность можно было поплатиться. Михаил укрывал свои тайны – сначала они касались посредственных и плохих отметок в школе, хотя в среднем он учился хорошо, затем и в любви. И если он все-таки доверял кому-то свои глубоко личные переживания, впечатления, мысли и оценки, так это бумаге. На пятнадцатом году жизни Михаил начал вести дневник, главной героиней которого стала его знакомая по еще додетсадовским временам Ирочка Голубева, его первая любовь. Эту толстую общую тетрадь в синем мягком тисненом переплете стоило бы назвать страданиями Молодого советского Вертера. Невысказанная вслух обожаемому предмету, эта любовь не была взаимной и привела только к дружбе, сменившейся любовью, точнее – любовями к другим девочкам и девушкам. Сам дневник спокойно пролежал себе на полке где-то лет сорок, пока его во время ремонта квартиры случайно не обнаружила в ту пору уже взрослая дочь Аня, сама имевшая детей. Она прочла дневник отца вслух вместе со своим мужем, даже не спрашивая разрешения у автора, зато потом взахлеб восторгалась при Михаиле, какое это было потрясающее чтение. Он было почувствовал себя слегка задетым – и не столько тем, что ребята прочли дневник самовольно, без спроса, сколько тем, что в нем он представил себя бȯльшим идиотом, чем давно уже привык чувствовать себя. Однако поразмыслив, он избавился от досады, когда представил, что Аня могла найти и прочесть дневник не сейчас, а после смерти, когда спрашивать разрешения было бы не у кого. Но он все равно не перестал стесняться – нет, не любви к Ирочке, а своего тогдашнего поведения любящего, неопытного, застенчивого дурака-подростка. Слишком уж нелепыми, смешными, но только не трогательными казались ему тогдашние свои поступки. Более того, он до сих пор стыдился их, хотя и понимал, что судит себя тогдашнего слишком строго, несправедливо.

Захватившее его целиком чувство к Ирочке было оглушительным откровением, неожиданным прорывом в иной мир, в котором его существование на Земле наконец-то становилось осмысленным. От этого открытия Михаил никогда не отказывался. Оно ознаменовало собой переход в новую фазу жизни. Далее независимо от хода его любовных дел его разочаровывало лишь отсутствие любви со стороны той, кому он посвящал себя, но только не сама любовь, а в то время – не Ирочка.

Сам Михаил в последний раз заглядывал в свой раннеюношеский дневник будучи уже студентом второго или третьего курса и нашел записи в нем однообразными, достаточно скучными. Видимо, на его оценку повлияло и то, что он уже начал тогда писать нечто более или менее серьезное, подтвердившее внутреннюю уверенность, что литература – его подлинное призвание. Поэтому он захотел узнать, что же интересного нашла в дневнике взрослая дочь. Аня объяснила, что ни она, ни ее муж совсем не потешались над «Вертером», а смеялись потому, что многое было очень трогательно и напоминало их собственный опыт примерно того же рода.