Однако гораздо сильней удивило бывшего «Вертера» впечатление, которое вынесла после чтения дневника его четырнадцатилетняя внучка Света. Узнав, что дед в ее возрасте вел дневник, она захотела познакомиться с ним и буквально проглотила в один присест, а потом перечитала без перерыва еще несколько раз. Светлана, любимица Марины и Михаила, никогда бы не сказала, что ей нравится то, что в действительности не понравилось бы. По поводу дневника она сказала, что была потрясена и тем, как дед любил, и тем, как в свои четырнадцать-пятнадцать лет описал это – ЭТО! Она сама только что вошла в ту пору, когда нет ничего важнее, чем понять, какой путь надо самостоятельно прокладывать в жизни и что впереди ждет. Любовь становилась и главным стимулом внутреннего развития, и главным источником энергии, позволяющей действовать во имя служения ей. Картины дедовой юности, описанные в дневнике, были для Светы самой что ни на есть ее нынешней реальностью. И она не замедлила начать вести свой дневник, в котором ее собственные переживания и мысли живо перекликались с дедовскими. Заинтересованный реакцией внучки, Михаил взялся перечитывать свой юношеский дневник. Первое, что он понял с полной определенностью – хотя и подозревал это много раньше – что его родители прочли в то время его излияния, но сохранили свое вторжение в абсолютной тайне. Второе- – что ему действительно до сих пор было совестно и неловко встречать описания своих детски наивных и трогательных благоглупостей – он по-прежнему был недоволен собой. Стиль написанного теперь показался ему заслуживающим более высокой оценки, чем он поставил себе в студенческие времена, но выдающимся все равно не нашел. Он закрыл тетрадь, не дочитав ее до конца. Это время созревания личности так и не стало для него чем-то творчески знаменательным, но вступление в мир любви все равно навеки осталось для него важнейшим жизненным шагом.

Через четыре года он сделал следующий, почти столь же определяющий. После первого курса института Михаил прошел по путевке свой первый туристский десятидневный водный поход по Карельскому перешейку на лодке «фофан». С той поры и понеслось – год за годом, потом десятилетие за десятилетием, целых полвека. Это тоже была настоящая любовь, которой Михаил никогда не изменял, как и любви к женщинам.

Потом, начиная со второго курса, он начал делать первые шажки в литературной работе. Первые пробы обнадежили его в том смысле, что он понял – надо стараться дальше, и дело пойдет. Надежда не обманула. Он много трудился для того, чтобы доказать, что не обманывает себя. Теперь было трудно сказать, что следовало считать первым настоящим шагом в литературу – несколько маленьких рассказов или первую повесть. Впрочем, это не имело особого значения. Гораздо важнее было то, что он от себя во всех этих вещах добился именно того, что хотел и чего ждал в итоге работы. К этому времени он уже женился на Лене, закончил институт и работал инженером, но значения первого шага в своем становлении никогда не забывал. Не забывал и об Ирочке, хотя довольно скоро осознал, что они не созданы друг для друга – слишком уж разными были их чувства.

Разумеется, Ирочке было приятно, что у нее есть воздыхатель, готовый каждый день приходить к ее дому в ожидании случая хотя бы в течение нескольких секунд украдкой наблюдать за ней. Потом, когда он решился и перестал скрываться, и они уже нормально виделись и разговаривали по телефону, он убедился, что Ирочка никогда не плюнет на несделанные домашние уроки, чтобы увидеться с ним, в то время как он готов был ради встречи пренебречь почти всем. Но за преданность ей как своему идеалу она его все-таки немного любила. Пока не полюбила по-настоящему другого своего ровесника, Вадима, жившего в соседнем с ней доме и гулявшего по бульвару со своим псом тогда еще очень редкой породы – великолепным рыжим колли. Впрочем, к этому времени и Михаил уже любил другую. Ирочка благополучно вышла замуж за Вадима и родила двух сыновей. Брак их был продолжительным, но все же распался. По чьей инициативе – осталось неизвестным. И уже довольно много лет назад Ирочка умерла от рассеянного склероза. Все это Михаил узнавал совершенно случайно, урывками, но в памяти она осталась для него такой, какой была в юности – милой и доброй девушкой, сочетавшей в себе и женщину, и ребенка в трогательном соединении этих двух разновозрастных состояний. Михаил вспоминал о ней с нежностью и жалел, что она так рано ушла – наверняка хорошая, верная своей любви женщина и во всех отношениях приятный человек, но, похоже, расплачивающийся за чужие дела и чужую карму. За чью именно, Михаил, конечно, не знал.

С материнской стороны Ирочка происходила из Петербургского дворянского рода Голубевых. Однажды на выставке великого живописца Ивана Николаевича Крамского Михаил долго рассматривал написанный им анфас портрет некоего господина Голубева, и нашел-таки у него с Ирочкой сходные черты. Но это произошло уже после Ирочкиной кончины. А в юности Михаил видел хранившийся в семье фотопортрет ее бабушки «в молодости» – как подчеркнула Ирочка. На нем была запечатлена в профиль действительно молодая светская красавица в бальном платье с обнаженными плечами и бриллиантовой диадемой в волосах. От нее веяло холодом недоступности. Вздернув подбородок, она строго смотрела на что-то вбок. Ирочка показала Мише еще один предмет, принадлежавший бабушке – маленькую записную книжечку с желтоватыми страничками, но только не из бумаги, а из слоновой кости. На этих твердых непроминающихся страничках специальным карандашом с золотым грифелем дама записывала на балу имена кавалеров, пригласивших ее на тот или иной танец и получивших ее согласие. Танцев в программе каждого бала бывало очень много, а данное обещание надо было держать – вот для того и писались кавалеры, названия и номера танцев на листочках, которые было удобно заполнять, сидя на стуле, даже без стола (как было не вспомнить из «Героя нашего времени» – «у меня осталась свободной только четвертая кадриль»). К следующему балу сделанные золотом записи стирались со слоновой кости, и книжечка продолжала служить своей светской хозяйке дальше. Правда, после революции золотой карандашик не сохранился, но книжечка осталась свидетельством столь отдаленной, можно сказать – инопланетной жизни, что ее можно было считать осколком метеорита, случайно оставшегося целым после падения на советскую землю из другой здездно-планетарной системы. Мир, в котором пребывала и вращалась Ирочкина бабушка, не имел уже ничего общего с действительностью, которую и он, и Ирочка сами могли наблюдать вокруг себя. Даже хранившийся у отца Михаила портсигар его отца – того самого деда – полковника ветеринарной службы царской армии, которого Михаил не видел никогда – и то рядом с книжечкой из слоновой кости не казался столь же бесспорным свидетельством существования инобытия, хотя он был вещью весьма необычной: удлиненной формы, из серебра и с наложенной очень выпуклой золотой биграммой, в которой из-за затейливости шрифта и композиции нелегко было опознать переплетающиеся буквы «Г» и «В» означающие Григорий и Вера – имена родителей отца. Все-таки серебряные портсигары, правда, не такие красивые, в советском обиходе еще встречались, а такой книжечки, как у Ирочкиной бабушки, Михаил больше не видел никогда. Она осталась предметом, который нельзя было показывать, не рассказывая о нем легенду о временах царя, давным-давно расстрелянного со всей семьей и даже с доктором Боткиным и всей прислугой в начале гражданской войны. Вполне могло быть, что Ирочкина бабушка в том самом бальном наряде сфотографировалась перед тем, как отправиться на празднество в Царское Село или в Зимний дворец. И несмотря на то, что бабушка еще была жива и жила в Петербурге, то есть Ленинграде, Михаил воспринимал сведения о ней действительно как легенду. Казалось, ничего подобного у живых современников не могло быть. Как вдруг однажды при встрече Ирочка взволнованно сказала Мише, что бабушка сейчас у них в Москве и что ее принял в Кремле сам Сталин.

В доказательство она протянула ему конверт с лежавшей внутри фотографией (13x18, механически отметил про себя Михаил), на которой за одним столом в скромно обставленной гостиной сидели два очень пожилых и доброжелательно улыбнувшихся друг другу человека – неизвестная Михаилу дама, совсем не похожая на свою фотографию «в молодости» и, напротив, более чем знакомый по бесчисленным портретам любого вида и рода – живописным, графическим, скульптурным, фотографическим и плакатным – от лицевых до сделанных в полный рост – отец всех народов, вдохновитель и организатор всех наших побед. На нем был повседневный военный костюм с широкими мягкими погонами с вышитым гербом СССР, каких не имел (и не мог иметь) в стране никто кроме него – генералиссимуса. На Ирочкиной же бабушке было черное платье безо всяких украшений с белой отделкой. И при этом бросалось в глаза, насколько прямо она сидит. Такой осанки, как у воспитанниц строгих гувернанток и выпускниц институтов благородных девиц, теперь нельзя встретить даже у самих подтянутых офицеров.

Михаил долго и с изумлением рассматривал фотографию, подспудно понимая, что получить аудиенцию у самого великого Сталина было несравненно трудней, чем попасть на бал во дворец государя императора. Наконец он оторвался от фотографии и перевел глаза на Ирочку, и тогда она объяснила. Оказалось, что два года назад второго мужа бабушки (не Ирочкиного деда) арестовали и посадили в тюрьму. Он был морским офицером. Бабушка сразу сделала то, что в подобных ситуациях делали многие миллионы других людей, сознающих, что другого способа спасти родных и близких не может быть – написала письмо товарищу Сталину. Видимо, благородных девиц учили писать письма как-то по-особенному, если случилось такое чудо, что письмо проделало весь путь до самого адресата через его строжайшим образом вышколенный секретариат и попало-таки в руки генералиссимуса. И именно по мановению одной из его рук свершилось еще большее чудо – бабушкиного мужа освободили из заключения. В благодарность за эту редчайшую царственную милость бабушка вышила для Иосифа Виссарионовича скатерть (скорее всего – подобную тем, которые с благоговением вышивали по обету или выполняя особо почетный заказ – золотом по черному полотнищу – священные Хоругви и покровы дворянские и купеческие дочери). Конечно, бабушка НЕ МОГЛА послать свою скатерть по почте. Сталину посылали столько подарков, что скатерть никогда бы не попала ему на глаза. Поэтому бабушка написала вождю второе письмо с просьбой принять ее для личной передачи подарка. И вот встреча была ей назначена и состоялась. Сдержанная улыбка бабушки и более заметная улыбка хозяина гостиной – заодно и всего всемирного лагеря мира и социализма – говорили, что обоим собеседникам хорошо и приятно, что минуты подобной близости очень дороги этим двум всякого насмотревшимся за долгую и нелегкую жизнь людям – и генералиссимусу, повелевавшему четвертью населения земного шара, и старой даме, некогда принадлежавшей социально чуждому классу, а теперь – вполне осознавшей, что он ей – такой же родной отец и благодетель, как и всем трудящимся, которых он вел за собой к исторической победе коммунизма в мировом масштабе.

И все-таки долгие годы после того разговора с Ирочкой вокруг той бытовой фотографии со Сталиным Михаила не отпускало сомнение – так ли уж на самом деле была благодарна генералиссимусу бабушка, как об этом должна была свидетельствовать вышитая ею скатерть, к этому ли только сводилась цель столь долго готовившегося визита? Ведь вождь, создавший уникальную и образцовую террористическую систему и лично возглавлявший ее, засадил своего же морского офицера явно ни за что – что и доказал самим фактом его немедленного освобождения. Да и улыбалась бабушка немного не так, как можно было ожидать после знакомства с бессчетно тиражировавшимся стереотипом восторга и радости от встречи наяву с обожаемым вождем. И хотя бабушка подступилась к нему именно как к божеству со своей скатертью, расшитой в ритуально-церковном стиле, здесь все-таки ощущалась какая-то иная подоплека. И в конце концов Михаил догадался, какой она на самом деле была.

Бабушка наверняка хорошо знала, что большинство тех, кого выпускали из заключения по политическим обвинениям (большинство, разумеется, не очень подходящий термин, поскольку доля таких освобожденных была очень невелика во всем множестве репрессированных людей) через какое-то время сажали опять, и поэтому бабушка напряженно выискивала в своем мозгу способ, который смог бы гарантировать ее мужа от повторного ареста. И она его нашла.

Побывав на приеме у Сталина, она получила-таки от него ту охранную грамоту мужу, которую мечтала иметь. Это была та самая фотография, сделанная в неофициальной обстановке в Кремле придворным фотографом. Теперь любая инициатива ищущих крамолу чинов из Ленинградского управления МГБ при первом же обыске, обязательном при всяком аресте, разбилась бы об эту фотографию, НЕДАВНО сделанную у ВОЖДЯ в личных покоях, в домашней обстановке. Разве он может принимать кого попало ТАМ У СЕБЯ? Такой фотографии была совсем другая цена, нежели тем, которые снимались в официальной обстановке. Мало ли высших чинов, с которыми Сталин лично общался, было расстреляно или посажено по его приказу? Подобные, с позволения сказать, «фотодокументы» оперативники из органов находили и изымали при обысках из семейных альбомов сотнями тысяч. Но вот с обладателем такой редчайшей фотографии следовало обращаться почтительно и осторожно – иначе не заметишь, как и с тобой обойдутся так же, как ты хочешь поступить с выпущенным по ошибке врагом. Вот для чего была вышита скатерть, вот для чего был испрошен личный прием.

Теперь становилось понятно, о чем говорила улыбка бабушки, которую остановил на своем снимке сталинский фотограф.

Победитель во Второй Мировой войне, а до того – и в Гражданской войне, в войне за сохранение власти со своей партноменклатурой, в Финской кампании (поражение в Испании не в счет – так, незначительная неудача, мелочь, за которую те, кто был виновен, понесли ответственность) был последовательно подведен Ирочкиной бабушкой к результату, которого она – его противник – и добивалась. Конечно, победа над генералиссимусом далась ей непросто, за нее пришлось заплатить громадную цену, причем не только и не столько дорогостоящими материалами и долгим кропотливым трудом во время вышивания – заплатить пришлось оскорблением собственной гордости и достоинства, ложным смирением и явным выражением благодарности чудовищу, прямо или косвенно искалечившему судьбу и души почти всего населения страны под предлогом борьбы с классовыми врагами.

Ирочкина бабушка правильно рассчитала все свои действия. Прежде всего она безошибочно сделала ставку на то, что дорогому вождю и учителю давно наскучила постоянная стандартная лесть и восторги, расточаемые его придворной челядью и допускаемыми к его особе представителями ведомых им рабочих масс. Хвала, да еще и в изысканных и непривычных выражениях, из уст поверженного, но обращенного в ЕГО несокрушимую веру бывшего классового врага была ему несравнимо приятней и дороже.

Он стал царем-самодержцем для своих подданных в большей степени, чем им был в новой истории любой другой династически помазанный царь. И было весьма знаменательно, что это глубоко осознали именно те, кто мог лично знать последнего венценосного самодержца. Вот уже воистину – хочешь-не хочешь, а вынуждены были – по факту! – признать ЕГО, товарища Сталина, главенство и превосходство над коронованным «помазанником Божиим», хотя для этого им и пришлось смирить свою гордость и спесь. Факты упрямая вещь. Он любил повторять эту мысль, улыбаясь в усы. А факты сами говорили за него. Его империя стала обширней и могущественней царской. Его боялись все остальные государства, как никогда не боялись российского царя. Повеления Сталина исполнялись немедленно и буквально – не то что прежние царские – романовские. Его благословляли, прославляли и любили – да нет, куда там – просто боготворили такие массы людей из самых разных племен и народов, какие и не снились никаким прежним царям. За ним с самоотверженностью и любовью следило и шло к победе коммунизма на всей Земле все прогрессивное человечество.

Правильно поступали прежние враги, отступившиеся от столь органически присущей им гордости и спеси, которой они так дорожили и которую так берегли в течение многих поколений, называя своей честью.

Сам вождь единственно кому всерьез доверял, так это только отступникам и от своего прошлого, и от самостоятельного образа мыслей. Гордецам он не верил никогда. А люди с грехами из прошлого перед вождем, по его убеждению, уже ни за что не могли дать задний ход. Они целиком находились в его руках со всеми потрохами и прекрасно знали это. Как, например, знал генеральный прокурор и министр иностранных дел СССР академик товарищ Андрей Януариевич Вышинский. Разве может решиться на участие в каком-либо заговоре против товарища Сталина экс-меньшевик, прокурор Москвы еще Временного правительства, которого каждый раз прошибает холодный пот, когда он вспоминает, как он сам своей рукой в одна тысяча девятьсот семнадцатом году подписал ордер на арест дорогого Владимира Ильича? Если бы у вождя существовала возможность специально пропустить всех без исключения подданных через участие в ересях против признанного массами божества с непременным последующим раскаянием и признанием ошибок, он бы ею не пренебрег. Тогда бы дело построения коммунистического рая пошло бы гораздо успешнее и быстрее. Но… вождь не выбирает себе народ. Это народ выдвигает своего вождя. А дело вождя – работать с теми массами, которые ему предоставила история. Таково бремя вождя, таково бремя вождя… Но каково бы ни было кредо и бремя вождя, Ирочкина бабушка сумела переиграть своего противника, абсолютного монарха, прикрывающего свой тронный статус скромным званием генералиссимуса, сумела победить в борьбе за любимого человека, чтобы вернуть ему жизнь, когда, казалось бы, за его жизнь нельзя было дать и копейки. Нет, что ни говори, бабушка сделала свое дело – и сделала с блеском! – в условиях, когда у нее не было никаких возможностей для маневра, никаких ресурсов кроме скатерти и материалов для золотого шитья, но она умом и принесением в жертву гордости выиграла свою битву с ним за любимого человека и вытащила его из преисподней. Честь ей за это была и хвала и – скорей всего – прощение от Господа Бога за смирение, пусть и ложное, перед планетарным деспотом, исчадием адских сил.

Но сколько было других, готовых на любые жертвы людей, которым так и не удалось восторжествовать над злом или хотя бы на время обмануть Сталина и его систему в попытках спасения дорогих им жизней?! Система умела отбирать от жертвующих все, не давая взамен ничего кроме циничной издевки. Вся выручка шла сталинскому заведению. Им же – «винтикам» – не доставалось ничего. Не полагалось. История сталинизма почти не фиксировала осечек в делах генералиссимуса по подавлению подданных. Но они все-таки были. Выдвинутый и сформулированный Михаилом философский Принцип Недопустимости гомогенизации сущего выполнялся даже тут, ибо это был Закон Создателя, а не порождение мысли обыкновенных смертных.

Господь Бог создал неимоверное разнообразие сущностей как в типовом, так и в индивидуальном плане, равно как и предпосылки для дальнейшего умножения имеющегося разнообразия – создал именно для того, чтобы кому-то из обуянных гордыней и самонадеянностью смертных ни в коем случае не удалось перекроить Мир по своему убогому представлению и тем «облагодетельствовать» все человечество. Идеологам такого преобразования казалось достаточным сделать всех равными в рабском подчинении себе. А для себя за свое благодеяние они желали совсем немногого – заместить собой Господа Бога в сознании и жизни управляемых и покорных их воле людей. Какие перспективы рисовались в их больном воображении! Как они любили и нравились за это себе! Как им надо было заставить всех остальных любить ЭТО САМОЕ!

Но! Но какие бы усилия ни затрачивал тиран на оболванивание лояльных подданных и на истребление подозреваемых, не только виновных, в нелояльности к себе, подчистую их всех нельзя было истребить, как нельзя было заставить всех думать одно и то же, то есть лишь только то, что ВЕЛЯТ. Даже всех свидетелей самых законспирированных преступлений – и то невозможно было убрать и нейтрализовать, ибо Волей Всевышнего всегда оставался кто-то, чтобы в заданный час вынести свое свидетельство и обвинение против тех, кто прокладывал путь к совершенству и торжеству величайшей справедливости по трупам себе подобных.

Да, что ни говори, Принцип Недопустимости гомогенизации всего сущего был одним из краеугольных камней в Своде Верховных Законов, определяющих поведение всего сущего, вовлекаемого в соответствии с Промыслом Создателя в процесс развития и совершенствования Мироздания и всего того, что в нем есть. Для краткости Михаил назвал этот Свод высших Законов (или Принципов) Регламентом развития и совершенствования Мироздания. Принцип Недопустимости гомогенизации был предназначен для предохранения всего многообразия сущностей, воплощенных в материальную форму по Мысли Творца, от его сокращения и унификации либо по чьей-то глупости, либо по злому умыслу. Михаил осознал его вскоре после того, как выявил два поведенческих основания, обеспечивающих вкупе обязательное изменение и развитие всего на свете – Принцип Экспансивности всего сущего и Принцип Консервативности всего сущего. Все сотворенное Господом Богом – как одушевленное, так и по незнанию именуемое неодушевленным – с момента своего появления в любом материальном Мире наделено стремлением к своему распространению в пространстве и времени, к захватам чего-либо вне себя для своей пользы, к оказанию своего преобладающего влияния на все, что происходит в сфере его досягаемости вокруг себя – короче – стремится осуществлять свою экспансию; одновременно все сущее наделено стремлением противостоять чужим, посторонним экспансиям во время неизбежных столкновений с другими экспансионистами, претендующими на доминирующую роль в том же пространстве или на владение им, чтобы в результате столкновений как можно меньше изменяться самому или как можно меньше упускать от себя – то есть стремится к самосохранению своей сути или к консервации.