– А потому, что в головы вдалбливались готовые выводы на примерах чужих судеб – часто действительно знаменательных. Но ведь люди и ситуации, в которых они существуют, разные, а им на все случаи жизни предлагался единый стандарт мыслей и поведения. Это делалось прежде всего в интересах церкви как института, руководящего обществом, ради того, чтобы она была прочна, едина и безотказно служила интересам своих высших иерархов, обычно вполне земных и узкоэгоистичных людей. До прогресса каждой личности им не то что не было дела – они были против него. Вот так проповедь установления Царствия Божия на Земле, провозглашенная Христом, последовательно искривлялась и приводила людей не в рай, а в ад. Не зря было давным-давно сказано: «Дорога в ад вымощена благими намерениями». Кстати, наша недавняя дорога в «светлое будущее всего человечества – коммунизм» вела туда же.

– М-да, – протянула Галя. – Неужели до сих пор нельзя было этого понять?

– Почему нельзя? Можно. Кое-кто достаточно хорошо понимал, да в том-то и беда, что церковь как монополия, представляющая перед людьми Небесные инстанции, в основном заботилась о своем земном преуспеянии, а не о том, чтобы каждый человек самостоятельно и под свою ответственность перед Богом учился правильно понимать, что Ему угодно получить от этого смертного и чего Он в конце концов обязательно добьется со всей своей Божественной непреклонностью. Церковная практика учреждала коллективную ответственность приходов за послушание каждого прихожанина и вместо просветительного индивидуального воспитания пользовалась исключительно методами внешнего принуждения со стороны коллектива или церковно-государственного террора. А разве хорошее в человека силой вобьешь? Силой вызываешь только стремление к противодействию. Вот все в основном и грешили вместе с церковью, хотя и в ней находились настоящие праведники. Наверно, все это очень скучно выслушивать, тем более, что я не просветитель и не поп.

– Да нет! Ты высказываешь очень важные мысли. Мне совсем не скучно!

– Не скучно? Так слушай. Отчего, по-твоему, во всех конфессиях постоянно возникали какие-то ереси и новые толкования священных книг, угрожающие ортодоксальной идеологии? А все потому, что честно думающие богословы и мыслители не удовлетворялись официальной догмой, если видели ее ошибочность или неэффективность. Но в благодарность за попытки очистить Истину от фальши и познать нечто еще, их только с той или иной жестокостью преследовали и заставляли публично отказываться от своих идей, а чаще просто уничтожали. Массам же это было все равно. Их это не касалось. Так что попытки вовлечь людей в самостоятельный активный поиск праведного пути обычно ни к каким серьезным социальным сдвигам или к сдвигам в церковной практике не приводили. Только некоторым инициативным и страстным новаторам – вроде Мартина Лютера, Яна Гуса или протопопа Аввакума – удавалось всколыхнуть значительные массы соотечественников, а иногда даже иноплеменников, и создать движение своих сторонников против действующей церковной идеологии. Однако даже идущими за такими великими еретиками людьми руководило не столько идейное просветление в мозгах, сколько сочувствие лидерам, задавшим новый социальный или церковный стандарт, чем-то в лучшую сторону отличающийся от прежнего. Сами-то они никак вперед не продвигались.

– Жаль, что о твоих взглядах почти никто не знает, – сказала Галя.

– Не надо жалеть, – возразил Михаил. – Мне было велено думать, искать и писать. А заниматься массовой пропагандой мне Знака Свыше не было. Значит, это уже не мое дело – стараться просветить человечество. Когда-нибудь, скорей всего уже без меня, сделанное мною, возможно, будет пущено в ход. Но пока мне настоятельно рекомендуют не беспокоиться.

– Как рекомендуют?

– Очень просто. Мои попытки опубликовать свои основные работы были пресечены в корне. Значит, мне незачем шустрить, потому что обществу знать это пока еще не нужно.

– Жаль, что ты так думаешь, – повторила Галя.

– Отчего жаль? Что я тут не иду против Божьей Воли?

– А вдруг она совсем не такова, как ты считаешь?

– У меня слишком мало сомнений в правильности сделанного вывода. К тому же я верю, что если бы заблуждался насчет этого, меня бы уже поправили. Поэтому нет смысла рассматривать мою фигуру как судьбоносную в истории Богоспасаемого человечества. Настолько несуразной нескромности у меня действительно нет, хотя я и не умаляю значения своих открытий для самого себя.

– А мне бы ты мог помочь, если бы я попросила?

– Не в такой ли обстановке, как сейчас? – хотел спросить Михаил, но, подумав, сказал другое:

– Если можно будет думать вместе, но не в такой так сказать, исповедальной обстановке, как сейчас, – здесь Михаил постучал ладонью по надувному матрацу под Галей. – То отчего же нет? Но если одной ладонью я буду щупать твою грудь, а другой – исследовать твою промежность, толку, наверное, не будет.

– Фу! Ну зачем все так опошлять?

– Да ничего я не опошляю. Говорю, как есть.

– Ну ладно. Будем считать, что я все-таки выпросила у тебя согласие. Я тебе буду задавать вопросы, а ты мне – давать ответы.

– Нет, не так. Ты мне вопросы, ты себе и ответы, хотя и с моим посильным участием в их подготовке. Кстати, вопросы и я могу тебе задавать.