Такой судьбы, как у нелегала Козлова, не выпало никому. С 1962-го по 1980-й работал в особых условиях. Затем два года в камере смертников в ЮАР. Обмен — и четыре года работы в Центре. А потом он на десять лет снова отправился за границу с паспортом жителя одной западноевропейской страны. Это, насколько я знаю, единственный случай в истории нелегальной разведки.

Я был первым журналистом, которому было разрешено побеседовать с Алексеем Михайловичем. Он в жизни не беседовал с представителями нашей древней профессии. И, признаться, мы долго притирались друг к другу. Мои попытки разговорить его казались Алексею Михайловичу чересчур уж если не назойливыми, то прямыми. Из всех моих собеседников-разведчиков, не говоря об обычно исключительно интеллектуальных и доброжелательных нелегалов, Козлов поначалу казался мне самым резким. Я чувствовал, да и он не стеснялся показывать, что некоторые вопросы его раздражали. Как бы тут не сказать чего лишнего. Даже несколько раз переспрашивал: «А что, Вартанян (первый Герой Советского Союза среди нелегалов. — Н. Д.) вам такое рассказывал? Давайте без оперативных эпизодов. Сами понимаете». Я понимал, но работу это не облегчало.

Однажды продюсер-документалист, снимавшая фильм «Исповедь нелегала» по моему сценарию о Козлове, вроде как невзначай спросила его: «А не возникало у вас после ареста в ЮАР мысли облегчить мучения и рассказать следователю хотя бы часть правды? Ну, кто бы узнал…» Тут же искренне обиженный Козлов встал и ушел со съемки. Даже само предположение не о предательстве, а о какой-то уступке противнику виделось ему оскорбительным.

Пришлось долго уговаривать Героя простить даму за некомпетентность. И Козлов опять обиделся, но уже на меня: «А зачем нам некомпетентные? Вы бы взяли да и подготовили, отсеяли ненужное». С того самого инцидента я жестко правил все вопросы, сочиняемые кинокомпанией. А Алексей Михайлович перед съемкой постоянно переспрашивал: «Сегодня с нами работают люди компетентные?»

Однако потом мы нашли общий язык. Козлов после встреч и съемок приглашал посидеть за кружкой пива. После 20 лет работы в «особых условиях», часть из которых прошла в Западной Германии, был он его большим любителем. Пролетело годков пять-шесть после знакомства, и я был сердечно тронут вниманием Алексея Козлова. На большом собрании он провозгласил здравицу в честь честных журналистов, показав на меня. Я покраснел от смущения, зато после приема получил десятки похлопываний по плечу от сослуживцев Алексея Михайловича.

Знаете, как относились к Герою России Козлову его коллеги? Однажды во время юбилейного торжества в Кремлевском дворце, где показывали кадры, как президент России награждает его орденом, весь огромный зал, как один, мгновенно встал и разразился овацией. Такое уважение профессионалов надо было еще заслужить.

Мы общались. Я пытался написать в компании людей далеких и от Козлова, и от непростой темы сценарий документальной кинодрамы о Герое. По разным причинам не особенно получалось. Оставалось довольствоваться лишь принципом барона Пьера де Кубертена — главное участие. В итоге и это радости мне не принесло. Фильм получился, скажу так, не совсем правдивым. Стрельба, погони, силовые приемы… Такого в нелегальной разведке не бывает никогда, если только в разведке фронтовой. Меня расстроили кинокадры непрекращающихся драк и особенно сцена ареста Козлова: в ЮАР его брали в самолете, а в фильме, наверное для красоты, пригнали корабль.

Зато наше сотрудничество с Алексеем Михайловичем переросло во взаимопонимание. Постепенно его рассказы приобрели оттенок пусть не откровенности, но точно доверительности. Возможно, он проводил какой-то свой отбор, мерил нас, к его профессии не относящихся, на свой строжайший лад.

Признаться, не ожидал, что в списке приблизительно ста стран, которые Козлов посетил отнюдь не с официальными визитами, было несколько, поведать о которых не придется. Да и те редкие задания, о которых он упоминал, скорее, намекал, виделись мне совершенно фантастическими.

Однажды я не выдержал: «Но это же физически невозможно». Козлов согласно кивнул: «Практически невозможно. И я даже обратился с этими словами к генералу Дроздову (многолетний начальник Управления нелегальной разведки ПГУ и сам в прошлом нелегал, которого все подчиненные чтили, словно Бога. — Н. Д). Ну, как я это сделаю? Дроздов нахмурился: “Думай. Ведь это ты нелегал, а не я. Тебе решать”». Чертыхаясь, что было в его стиле, Козлов «решил» и задание, связанное с неимоверно дальним переездом в угрюмую страну, не поддерживавшую с нами никаких отношений, выполнил. А государство это было еще пострашнее ЮАР.

Жаль, конечно, что этот эпизод, как и некоторое другое из рассказанного, не войдет в книгу. Пролетит еще лет 20, и подвиги Героя России Алексея Козлова, возможно, обретут более конкретные черты. Впрочем, совсем не факт. Хотя и рассказанного вполне достаточно, чтобы представить, что же переживает человек, которого несколько месяцев подряд каждую пятницу водили на казни.

Есть вещи, написать о которых рука не поднимается. Полковника-нелегала пытали. Я изумлялся чудовищной жестокости. Следователи из ЮАР подражали фашистам из гестапо, а в изощренности их превосходили. Не знаю, как объяснить: мужчине об этом рассказать еще можно, а женщинам — нет. Изуверы ломали русского нелегала. Не сломали.

Допрашивали его и люди из спецслужб Великобритании, Германии, Израиля, Франции, США. Больнее других, во всю безнаказанную свирепость избивал офицер МОССАДа, выходец из СССР. «Жора из Одессы» — так представился он полковнику на хорошем русском. Почему-то был уверен, что быстро расколет Козлова. А когда не получилось, вырывать связанного пленника из рук садиста приходилось юаровцам. Они объясняли мерзавцу, что убьет, замучит, а нелегал нужен им живым. Оттаскивали вдвоем, втроем от озверевшего Жоры. Раз, чтобы привести моссадовца в чувство, настолько Жора впал в звериную ярость, юаровцы надавали ему тумаков. Козлов с выродком вообще не говорил. Это и бесило.

Неожиданно грубо повели себя французы. Вопросы задавали, Козлов сразу понял, для проформы. А били — по-настоящему.

Американцы склоняли к предательству. Англичане моментально уразумели, что русский не расколется, и для собственного удовольствия стращали, запугивали.

Думаю, два года в мучениях не могли не повлиять на характер Алексея Михайловича, столько перенесшего и выдержавшего. Тут сложно остаться улыбчивым, ко всем приветливым, добродушным. Такого не было. Козлов мерил людей по своим правилам. Порой суровым, очень суровым. Превратился ли он в кремень? Нет. Или да?

Честно признаюсь: не ожидал, что нелегал из камеры смертников доживет до восьмидесяти. Тут и жажда жизни, и жена-доктор, и фантастический оптимизм Алексея Михайловича. Уверен, он очень гордился уважением людей своего узкого круга. А вот пришедшая публичная слава оставляла его относительно равнодушным, подчас раздражала. Подвиги совершались не ради этого. Иногда просил меня: «Вы им объясните, что об этом писать нельзя. Как я могу? Никогда! Ведь вы же поняли». Но не понимали ни его, ни меня.

Вот монолог Козлова. Мы вели его часами. Простите за многочисленные купюры. Я старался не прерывать и не перебивать Алексея Михайловича. Иногда приходилось задавать уточняющие вопросы. Нелегалу все было понятно, мне — не совсем.

— Я расскажу вам все, что сочту возможным, называя свое настоящее имя. И нет в этом ничего страшного: отсидел два года в тюрьмах в Южной Африке, и противник мое имя знает отлично. Для начала назовем причину моего ареста без уточнений — предательство.

Родился я 21 декабря 1934 года в селе Опарино Опаринского района Кировской области. Правда, села этого не помню, никогда не видывал и где оно, не знаю, потому что в полтора года бабушка забрала меня у родителей, и с 1936 года я жил в Вологде. Там и окончил десять классов. Так уж сложилось, что воспитывался я у бабушки с дедом, потому что мать с отцом были очень молоды и растили кроме меня еще троих. Мама работала бухгалтером в колхозе. А отец в 1941 году ушел в армию, во время войны был комиссаром танкового батальона в 5-й гвардейской армии генерала Ротмистрова, того самого, что стал потом маршалом бронетанковых войск. Отец, и я этим горжусь, участвовал в битве на Курской дуге. Мать осталась одна, как выживала с тремя детьми на руках, не представляю.