Вежливые люди сверяли разовые пропуска с данными паспорта. Сразу после входа в большое светлое здание на информационном щите были аккуратно приклеены и наши публикации. Не скрою, приятно. Мы оставляли вещи в комнате, принадлежащей Пресс-бюро. Евгений Максимович ввел твердый порядок: никаких телефонов. И десятилетия спустя, в эпоху Сноудена, я оценил эту предосторожность, понял, насколько же глубоко заглядывал академик-гуманитарий.

Шли по длинному коридору. Еще раз проходили сквозь рамку. На глаза вновь попадалось предупреждение о полном запрете использования телефонов. Значительных, но не гигантских, не подавляющих размеров приемная. Приветливый помощник, а через минуту и улыбающийся советник и друг директора Роберт Маркарян. Конечно, все, кроме охраны при входе, в хорошо отглаженных штатских костюмах и при галстуках. Таков был строгий дресс-код этого учреждения. Часы показывали шесть, мы входили. Лене Евгений Максимович всегда целовал руку, мне доставалось рукопожатие.

Приглашение рассаживаться поудобнее — мы всегда выбирали большой стол, во главе которого располагался хозяин. Доставали магнитофоны, это разрешалось. Кабинет был уютным. Тут ты не чувствовал себя песчинкой в неведомом океане. Иногда к нам присоединялась Татьяна Викторовна, порой, гораздо реже, Роберт Маркарян. Роберт Вартанович работал с Примаковым еще в ИМЭМО, затем в Президентском совете, в Совбезе и, конечно, свой титул сохранил и в СВР, потом и в МИДе. Был начальником примаковского секретариата в правительстве. Но, уйдя оттуда, Евгений Максимович позаботился о коллеге и друге — Маркарян отправился послом в Сирию.

Не будет, и мы это уже знали заранее, строгой беседы по вопросам. Не требовавшие цифр и выкладок ответы подготавливали помощники. Но главный собеседник почти не заглядывал в бумажки. Памяти директора оставалось позавидовать. Это для нас вопросы были сложными, а он щелкал их как орешки. Отвлекался, делал комментарии, изредка, но переходил к анализу, показывая нам более широкую картину. Я до сих пор уверен, что нам, мастерам пера, по природе профессии свойственна определенная однобокость, у каждого занятия, включая журналистику, есть свой потолок. Примаков расширял горизонты наших знаний.

Всегда во время похожих встреч приходит — и тогда приходил — момент, когда проникали слишком глубоко в кипучие события сегодняшнего дня или в недавнюю историю. Иногда и в наших беседах маячил гриф секретности. Евгений Максимович намекал, что сейчас последует пассаж не для газеты, а для нашего понимания, который мы сможем лучше донести до читателя после его подробного объяснения всех (или некоторых) не для чужих ушей предназначенных обстоятельств. Магнитофоны тут же выключались.

Часто, по крайней мере меня, спрашивают: а не может ли собеседник ненароком раскрыть журналисту какую-нибудь страшную тайну, а тот, не поняв, что делает, ее обнародовать? Отвечаю с 200-процентной твердостью: за 25 с лишним лет работы в этом жанре такого ни разу не произошло. Во-первых, и в-главных, квалифицированный собеседник знает, о чем можно говорить, а о чем нельзя. Во-вторых, журналист после беседы читает ее расшифровку, работает над ней, понимая что к чему, а затем отдает на визу. Примаков визировал материалы быстро, вычеркиваний, исправлений, по теперь понятным читателю причинам, было мало.

Между прочим, с разведчиками высочайшей квалификации работать в этом плане тоже легко. Герой Советского Союза Геворк Вартанян, с ним мы часто встречались, сам визировал свои материалы. Лишь однажды внес значительную поправку в эпизод. Я спросил почему, и Геворк Андреевич объяснил: еще во время его рассказа я понял, в какой точке мира происходило описанное им действие: «А раз поняли вы, Николай, могут понять и другие». Интереснейшей страничкой пришлось пожертвовать — и правильно.

Но с директором СВР в оперативные подробности мы не залезали. То были интервью иного, стратегического рода. Здорово, что преемники Примакова на директорском посту, Вячеслав Иванович Трубников и Сергей Николаевич Лебедев, не отказались от традиций принимать нас все в том же кабинете. А Михаил Ефимович Фрадков переехал в новый кабинет, где я с ним и повидался.

Беседы с Примаковым длились долго. И это всегда было так увлекательно, здорово. Поближе к завершению подавался ужин. И даже вкусный, потому что кормили нас, как и любил Евгений Максимович, с допустимым изыском.

Однажды Примаков открыл здоровый сейф около стола. И продемонстрировал нам, потрясенным, свой пистолет. Хотел передернуть затвор, но осторожная Лена академика остановила, предостерегла: «Не надо, Евгений Максимович, пусть ваше оружие остается в сейфе».

Как-то директор показал и свой домик: небольшой коттедж прямо на территории объекта Ясенево. Скромное помещение, где Евгений Максимович жил с женой, врачом по профессии. Если было в доме много чего-то, то книг. Работа требовала круглосуточного присутствия, и Примаков признавался, что экономит время: ездить с работу в Москву и обратно было занятием не из приятных, а тут до кабинета несколько минут пешочком.

Вдруг выяснилось, что у Евгения Максимовича есть поблизости от коттеджа несколько собственных грядок. Видеть-то их мы видели, но представить академика их пропалывающим я все же не могу. Не его это было, не примаковское.

Бывало, что помимо этих бесед Татьяна Само лис или Юрий Кобаладзе рассказывали, может, и по подсказке директора темы новых статей. Был я тронут, когда после ареста одного российского агента в Штатах и публикации соответствующего материала раздался звонок. Самолис переключила на Примакова, и Евгений Максимович поблагодарил: «Сейчас этому человеку, сурово осужденному за помощь нам, трудно. Спасибо, что написали. Надеемся, он об этом узнает».

Аресты наших агентов Примаков воспринимал, как мне кажется, с болью. Тема начальника советского отдела управления внешней контрразведки ЦРУ Олдрича Эймса, столько за девять лет сотрудничества для СССР, России сделавшего и приговоренного к пожизненному заключению, всплывала не раз. Примаков считал его поступки героическими, осознанными, на которые один из крупных сотрудников ЦРУ пошел не только ради денег. Не разделяя этой точки зрения, я как-то высказал собственное мнение. Был выслушан не перебивая, но тут же разбит в пух и прах. Все же каждый остался при своем.

Директор СВР не отвергал идеи обмена. Возвратили же полковника Абеля, отдав американского летчика-шпиона Пауэрса и еще двоих в придачу. Но считал, должно пройти время. Улягутся страсти, придет в Белый дом новый президент. Словом, некая гипотетическая возможность оставалась. А пока Евгений Максимович хвалил за публикации об Эймсе, повторял, не раскрывая подробностей: «Эймс об этих статьях знает. Они его в эти трудные годы поддерживают».

Боюсь, в наши дни обмену не осуществиться. Сколько еще лет тяжеленной тюремной жизни вынесет Эймс, родившийся в мае 1941 года… А у власти в Штатах люди, которым не до обменов.