5. Смерть-цивилизация
Именно так, в четыре руки! Пальцы движутся, игра на инструменте – самое привычное, чем только и мог заниматься Телониус. А Пасифия, довольная его присутствием, и его помощью, на мгновение положила голову ему на плечо, а затем, полуобернувшись к Корнелию, с вызовом произнесла:
– Теперь-то вы понимаете почему он – Телониус?! Понимаете?!
Сам Телониус ничего не понял и даже не представлял, какой спор мог возникнуть между Пасифией и Корнелием, да еще и по его поводу, но в ответ ободряюще потерся предплечьем о мать. Корнелий кивал, будто болванчик – древняя игрушка с приставленной головой. Однажды тронутая, она качается от одного плеча к другому, изображая высшую степень изумления. А еще он с силой ударял ладонями по костистым коленям, на свой манер пытаясь аккомпанировать дуэту.
Мелодия складывалась из многих ритмов с различными периодами и амплитудами. Она казалась планетарной системой, там десятки больших и малых небесных тел связаны друг с другом весьма непростыми отношениями.
– Воистину так, Телониус, – сказал Корнелий, и хотя комиссар продолжал сидеть в плетеном седалище, Телониусу показалось, будто он доверительно прошептал эти слова ему на ухо. – В нашем мире… нет-нет, не этом, но весьма похожем, жил-был музыкант по имени Телониус, он играл великолепный джаз. Почти такой же великолепный, – неожиданно хихикнул комиссар, – хотя и сыграно было на другом инструменте, в других мирах и по другому случаю… Но результат! Взгляните на результат, мой друг!
И вновь плыли по запутанным орбитам небесные тела, одно из них столь хорошо знакомо Телониусу – Венера! Под толстой оболочкой атмосферы скрывался раскаленный ад. Планетоид приближался, и нечто в нем происходило. Будто продолжалась невидимая до поры работа фабрик, Телониус и его работники тяжким трудом устанавливали их на поверхности планеты, чтобы запустить цикл терраформовки…
– Терраформовки? – переспросил Корнелий, продолжая сидеть в плетеном седалище, продолжая стоять рядом с ним, придерживая за плечи, продолжая шептать в ушное отверстие. – О да! Червоточина водой не пои, дай поиграть любимыми игрушками. Впрочем, как и с нелюбимыми, но он предпочитает их ломать. – Корнелий ткнул в клавишу стоящего на инструменте волнофона.
Возникло лицо. Глубоко залегшие вертикальные морщины на щеках, полуприкрытые глаза. Знакомый рисунок пятен. Конечно же! Он! Собственной персоной!
– Вы еще скажите ему, что у Венеры в девичестве имелось более короткое имя, – скривил губы Червоточин.
– Зачем? – Корнелий, сидящий в плетеном седалище и придерживающий Телониуса, будто направляя игру в четыре руки, пожал плечами. Ему наверняка пришлось долго искать в бесконечности действий крохотное мгновение еще и на это телодвижение. – Вы всё затеяли, Червоточин, вам и расхлебывать. У меня всегда имелось подозрение, что бог, создавший Землю, был подобен нам… Сколько ему еще догорать? Считаные эоны?
Червоточин поманил Телониуса, но он продолжал играть. Пасифия и вовсе не замечала происходившее вокруг нее, лишь изредка подталкивала локтем сидящего рядом сына, будто подначивая. А Корнелий, сидя в плетеном седалище, и Корнелий, стоящий рядом с ним, и Корнелий, вещающий из каких-то и вовсе невообразимых далей через самого себя, крошечной своей копии, «януса», попытался удержать его, но у него и на этот раз не получилось. Притяжение Венеры, его, Телониуса, Венеры, оказалось намного сильнее. Ведь мириады наноботов, изменивших ее, несли частицы наследственности его, Телониуса, а значит и Венера в какой-то мере дочь своего творца, огромная, пылающая, изрыгающая магму. Тяготение увлекало его, ее творца и отца, за собой. Диск планетоида стал плоским, потом вогнутым, а затем и вовсе провалился внутрь бесконечности, сингулярности. Такой же, что пожирала светило, но в то же время и другой, рассчитанной на Телониуса, и только на него, ибо когда открывается колодец на эоны эпох тому назад, малейшая неточность оборачивается смертельной опасностью, а какой еще может быть опасность, если цель твоего падения – смерть-цивилизация?
– Я вздрагиваю, когда слышу столь неуклюжий термин, Червоточин, – пожаловался сидящий в плетеном седалище Корнелий. – У вас дар на неудачные имена. Вы не могли придумать нечто благозвучное? А это ваше самоназвание – Червоточин! Словно вас до сих пор точит червь сомнения, право же! Чем не угодила исконная самоидентификация? Но смерть-цивилизация… я умываю руки! Единственное, в чем вы попали в цель, возможно и не целясь, так это с Телониусом. Хотя никто, кто знал вас, а я говорил почти со всеми, не упомянул ваш интерес к джазу… Или я приписываю вам то, чего и не было, а? Червоточин? – Корнелий стиснул костлявыми, без перепонок, пальцами плечо Телониуса, наклонился к волнофону и постучал по экрану.
И вдруг Телониус понял, что инструмент, из которого извлекает мелодию, на самом деле весьма древний анклав для проведения эволюционных экспериментов над популяциями, а то, что он принимает за клавиши, – геномодифицирующие программаторы, преобразующие его игру в программу, которой следует подчинить ход эволюции. Он хотел отдернуть руки от клавиш, но пальцы продолжали ударять по ним, словно существовали отдельно от него.
– Я думал, ты никогда не догадаешься, – сказал Брут, опираясь на анклав и задумчиво выдергивая остатки нити из того места на мундире, где когда-то красовался шеврон. – Впрочем, тебя создавали не для этого, ты должен как бык вспахивать порученное тебе поле, не отвлекаясь на кусающих шкуру оводов. Наподобие меня. Что ж, предлагаю последовать за мной и взглянуть на то, как все началось, Телониус…
6. И опять Корнелий
Телониус хотел попросить Корнелия перестать. Перестать все. Сидеть в плетеном седалище, развалясь в нем и изображая знатока какого-то там джаза, стоять рядом, впиваясь пальцами в плечо, будто пытаясь перелить свою волю в его руки, наклоняться к экрану волнофона и постукивать по поверхностному натяжению передающей мембраны, словно приманивая обитающую в глубине водяного пузыря крошечную рыбку – приемник гравитационных волн, которые только и обеспечивали сверхсветовое распространение сигналов. Им понадобилось бы миллиарды лет плутать в лабиринтах туго свернутой сингулярности, через аккреционный диск высасывающей материю из светила.
Но не успел. Потому что мембрана волнофона подалась внутрь, завернулась спиралью. Могучий язык гравитационного коллапса еще одной червоточины, смутно Телониусу знакомой, втащил их внутрь, перемалывая материю и энергию, в полном соответствии с законом эквивалентности, превращая всех и вся в квадрат постоянной скорости света. Даже не в нечто осязаемое, а исключительно интеллигибельное, ноуменальное, которому ничего не стоит преодолеть пространственно-временной континуум, совершить сальто-мортале, туда, где если все не начиналось, то уж точно продолжалось.
И там свет, и ничего кроме света. И даже набивший оскомину Корнелий тоже сгусток света. Светляк, вылетевший из болота в прохладу ночного леса, приманить стайку таких же брызжущих светом созданий. Смерть-цивилизация ткалась из света, и фотонные потоки оказались фундаментом их существования, каким для иных являются камни или поверхностное натяжение.
Светоч. Светило. Звезда. Люцифер. Им повезло родиться у массивной и яркой звезды – идеального материала для последующего превращения в сверхновую. Казалось, пространство вокруг нее тоже светится, каждый гран материи – источник фотонов, самый распространенный здесь строительный материал. Лучевая форма существования разумных тел – определил бы какой-нибудь земной ученый, окажись на месте Телониуса. Но на месте Телониуса только сам Телониус и никого кроме Телониуса. И он видел – Светоч упрятан в плотную и сложнейшую паутину силовых полей, генерируемых чем-то, что также сплетено из света, своего рода фотонной машиной. Как такое возможно с частицами нулевой массы покоя – пусть разбираются физики. Для Телониуса важно лишь то, что он в финишной точке существования светоносной смерть-цивилизации, квантовый свидетель, без него Светоч не может перейти в новое фазовое состояние. Но если Телониус – квантовый свидетель, то его представление о происходящем облекается в театр уже знакомых ему действующих лиц.