«Экономические транснационалисты» — ядро зарождающегося глобального суперкласса. «Чем дольше продолжаются споры о последствиях глобализации, тем очевиднее становится по меньшей мере одно из них, — говорится в отчете Совета глобальной экономической политики. — Преимущества интегрированной мировой экономики породили новую, глобальную элиту. Этих людей, которых называют „давосскими мальчиками“, „золотыми воротничками“ и „космократами“, объединяют новые концепции глобальной связанности. К этому классу принадлежат ученые, работники международных организаций, сотрудники и менеджеры транснациональных компаний, бизнесмены, успешно осваивающие сферу высоких технологий…» В 2000 году «золотых воротничков» насчитывалось около 20 миллионов человек, 40 процентов из которых были американцами; к 2010 году, как ожидается, эта новая элита удвоит свою численность^{444}. В США представители этой элиты составляют менее 4 процентов от общего населения страны; они не нуждаются в национальной идентичности и воспринимают федеральное правительство как реликт прошлого, чья единственная задача — содействовать упрочению глобальной экономики. В ближайшие годы, по предсказанию менеджера одной корпорации, «единственными людьми, которых еще будут заботить государственные границы, останутся политики»^{445}.

Вовлеченность в деятельность транснациональных институтов и сетей не только «производит» человека в члены новой элиты, но и является критической для обретения элитного статуса на национальном уровне. Тот, чьи лояльности, приверженности и идентичности остаются сугубо национальными, с меньшей вероятностью поднимется «вверх» в бизнесе, науке, массмедиа, чем тот, кто преодолел эти ограничения. Если абстрагироваться от политики, можно сделать следующий вывод: тот, кто остается дома, отстает от остальных. Как замечает профессор социологии Мануэль Кастельс: «Элиты космополитичны, а люди локальны»^{446}. Возможность примкнуть к транснациональному кругу имеется лишь у небольшого числа людей в промышленно развитых странах и лишь у горстки людей в странах развивающихся.

Глобализация мышления транснациональной экономической элиты ведет к отмиранию у ее представителей чувства принадлежности к национальному сообществу. Социологический опрос начала 1980-х годов показал, что «чем выше доход и образование людей, тем более условны приверженности… От этих людей скорее, чем от бедных и необразованных, можно услышать, что они покинули бы свою страну, если им пообещают удвоение доходов»^{447}. В начале 1990-х годов будущий министр труда Роберт Рейч высказал схожую мысль: «Американцы с наиболее высокими доходами отдаляются от остальных. Это отделение принимает множество форм, однако коренится оно в общей экономической реальности. Группа американцев больше не зависит, как было когда-то, от экономических действий соотечественников. Они связаны с глобальными сетями и корпорациями, которым и продают свой труд, будь то труд инженера, юриста, менеджера, консультанта, финансиста, исследователя, топ-менеджера или любой другой». В 2001 году профессор Алан Вулф заметил: «Вызов национальному гражданству, брошенный мультикультурализмом, представляется ничтожным рядом с возникновением действительно наднациональных корпораций, которые ставят практические результаты выше любви к родине». По словам Джона Миклтвейта и Адриана Вулриджа, «космократы все сильнее отдаляются от общества. Они учатся в зарубежных университетах, работают за границей, на организации, действующие в мировых масштабах. Они создают мир в мире, их объединяют мириады невидимых нитей глобальной экономики, но от своих соотечественников они зачастую словно отгораживаются стеной… Эти люди скорее потратят время на разговоры с руководством в других странах — по телефону или по электронной почте, — чем на обсуждение с соседями насущных потребностей квартала, в котором они живут»^{448}.

В 1927 году, когда классовая война в Европе достигла своего апогея, Жюльен Бенда в замечательном полемическом сочинении «La Trahison des Clercs»[29] язвительно высмеял интеллектуалов, променявших незаинтересованность, абстрагированность художника от действительности на патриотические страсти и националистический угар. Trahison современных интеллектуалов имеет обратный вектор. Они отвергают лояльность к своей стране и своим соотечественникам и отстаивают интересы человечества в целом. Эта тенденция характерна для академического сообщества 1990-х годов. Профессор Марта Нуссбаум из Университета Чикаго определяет патриотическую гордость как «морально опасную эмоцию», доказывает этическое превосходство космополитизма над патриотизмом и предлагает, чтобы люди отныне «приносили присягу мировому человеческому содружеству». Профессор Эми Гутманн из Принстона утверждает, что американским студентам «просто стыдно узнавать: прежде всего они, оказывается, граждане Соединенных Штатов». По мнению профессора Гутманн, американцам следует идентифицировать себя не с США и не с каким-либо другим суверенным государством, а с «демократическим гуманизмом». Профессор Ричард Сеннетт из Нью-Йоркского университета отвергает «порок общенациональной идентичности» и называет эрозию национального суверенитета «принципиально позитивным явлением». Профессор Джордж Липсиц из Калифорнийского университета (Сан-Диего) полагает, что «в ближайшие годы в патриотизме начнут искать прибежища мерзавцы всех сортов и мастей». Профессор Сесилия О’Лири из Американского университета считает, что проявлять патриотизм означает позиционировать себя как милитариста, «ястреба» и белого мужчину-англосакса. Профессор Бетти Джин Крейг из Университета Джорджии нападает на патриотизм за его «тесные связи с воинской доблестью». Профессор Питер Спиро из Университета Хофстра с одобрением замечает, что «в международном контексте использовать слово „мы“ становится все затруднительнее. В прошлом люди пользовались этим словом, дабы выразить свою соотнесенность с национальным государством, но сегодня упомянутая соотнесенность уже далеко не обязательно определяет интересы и даже лояльности конкретного человека на международном уровне»^{449}.

Моралисты полностью отрицают или, в лучшем случае, весьма скептически относятся к понятию национального суверенитета. В прошлом эта концепция, восходящая к Вестфальскому мирному договору, регулярно подтверждалась в теории и не менее регулярно нарушалась на практике. Моралисты считают, что она и должна нарушаться. Они согласны с Генеральным секретарем ООН Кофи Аннаном, который заявил, что национальный суверенитет должен уступить место «суверенитету личности», чтобы международное сообщество могло предотвращать действия национальных правительств, нарушающие права граждан. Данный принцип позволяет ООН осуществлять военное и иное вмешательство в дела независимых государств — что, вообще-то, запрещено уставом Организации Объединенных Наций. Если придерживаться более общих формулировок, моралисты выступают за приоритет международных законов, международных соглашений и решений над национальными, за укрепление влияния международных институтов в ущерб институтам национальным. Юристы из числа моралистов выдвинули теорию «обычного международного права», согласно которой нормы и практики, имеющие широкое применение, являются приоритетными по сравнению с национальными законами.

Ключевым моментом в практической реализации этого принципа в Америке стало решение, принятое в 1980 году апелляционным судом второй инстанции относительно статута 1789 года о защите американских послов. В деле «Филартига против Пенья-Иралы» (630 F.2d 876) суд постановил, что парагвайские граждане, проживающие в США, могут подавать в американские суды иски против парагвайских официальных лиц, которых обвиняли в убийстве парагвайца на территории Парагвая. В результате этого решения в суды США потоком хлынули аналогичные иски. Во всех этих случаях, как и при рассмотрении иска против генерала Пиночета испанским судом, суды одной страны нарушали собственную территориальную юрисдикцию и утверждали свое право вставать на защиту гражданских свобод иностранцев в их собственной стране^{450}.

Юристы транснационалистов утверждают, что прецедент обычного международного права является приоритетным по отношению к федеральным законам и законам штатов. Поскольку обычное международное право не закреплено соответствующими соглашениями и договорами, оно, по сути, представляет собой волюнтаризм чистейшей воды; как заметил профессор Корнелльского университета Джереми Рабкин, «в чем эксперт убедит, с тем судья и согласится». Именно по этой причине данное право все чаще будет применяться для рассмотрения случаев, испокон века считавшихся внутренними делами того или иного государства. Если в обычном международном праве существует норма, запрещающая расовую дискриминацию, почему бы не появиться норме, запрещающей дискриминацию сексуальную? Юристы моралистов настаивают на приведении американского законодательства в соответствие с международными стандартами и одобряют деятельность американских и иностранных судов, защищающих гражданские права американцев, исходя из международных, а не из принятых в США норм^{451}. Моралисты полагают, что США должны поддерживать создание таких организаций, как Международный трибунал, Международный суд, Генеральная ассамблея ООН, и подчиняться их решениям. Международное сообщество, по их мнению, нравственно превосходит сообщество национальное.

Преобладание антипатриотических настроений среди либеральных интеллектуалов заставило даже некоторых из них обратиться с предостережением к коллегам об опасности подобных воззрений не столько для Америки как таковой, сколько для американского либерализма. Большинство американцев, писал ведущий либеральный философ профессор Ричард Рорти, гордятся своей страной, «но в колледжах и университетах, в академических заведениях, ставших прибежищами леворадикальных взглядов, нередко можно встретить тех, кто является исключением из правила». Эти «новые левые» сделали немало полезного «для женщин, афроамериканцев, гомосексуалистов и лесбиянок… Однако проблема состоит в том, что левизна непатриотична. Она отвергает идею национальной идентичности и чувство гордости за свою страну. Если левые хотят добиться признания, им придется согласиться с тем, что общенациональная идентичность абсолютно необходима для гражданского общества». Иными словами, без патриотизма «новым левым» в Америке ничего не добиться. Профессор Роберт Белла из Калифорнийского университета (Беркли) замечает: «То, что либералы не смогли найти способов воззвать к американскому патриотизму, — событие, по моему мнению, в основе своей прискорбное, а тактически — и вовсе катастрофическое… Так или иначе, стремясь к политическим переменам в Америке, мы должны опираться на традицию»^{452}. То есть, перефразируя Беллу, либералы должны использовать патриотизм как средство для достижения либеральных целей.

Ученые, высказывающие антинационалистические взгляды, составляют значительную часть тех, кто в 1980-х и 1990-х годах выпускал статью за статьей и книгу за книгой, рассуждая о нормативных «за» и «против» национализма и национального государства. Выступления в защиту патриотизма и национальной идентичности были крайне редки. К концепции национального государства начали с подозрением относиться и те, кто связан с практической политикой. В 1992 году Строуб Тэлботт, тогда журналист «Тайм», с одобрением отозвался о будущем, в котором «привычные нам нации отомрут и все государства признают над собой единую власть». Несколько месяцев спустя Тэлботт очутился во главе государственного учреждения, призванного проводить внешнюю политику той самой страны, которая, как он полагал, должна скоро «отмереть»^{453}. В администрации Клинтона такие случаи и такое отношение к патриотизму не были редкостью. В результате у администрации возникли существенные сложности с военными, для которых верность Америке как национальному государству всегда стояла на первом месте. А вот для транснационалов из американской политической и экономической элиты 1990-х годов национализм был злом, национальная идентичность — подозрительным явлением, национальные интересы — противозаконными, а патриотизм — вчерашним днем.

Но американский народ относился к этим вопросам совершенно по-другому.

Национализм жив и здравствует в большинстве стран мира. Несмотря на неодобрение элит, народные массы настроены патриотически и ревностно сохраняют национальную идентичность. Американцы всегда были и по сей день остаются одной из наиболее патриотичных наций, а связи со страной для них нерасторжимы. Впрочем, степень идентификации в значительной мере зависит от социоэкономического статуса конкретного человека, его расовой принадлежности и места рождения.

Подавляющее большинство американцев всячески проявляет свой патриотизм и клянется в верности стране. В 1991 году на вопрос: «Гордитесь ли вы тем, что являетесь американцем?» 96 процентов опрошенных ответили «безусловно горжусь» и «горжусь». В 1994 году на подобный вопрос 86 процентов дали утвердительный ответ. В 1996 году вопрос звучал так: «Насколько для вас важно считаться американцем?», причем ответы распределялись по десятибалльной шкале, на которой 0 означал «абсолютно неважно», а 10 «важнее всего на свете». Сорок пять процентов опрошенных выбрали 10, еще 38 процентов остановились на цифрах от 6 до 9 и лишь 2 процента выбрали 0. События 11 сентября 2001 года практически не сказались на патриотизме американцев; опрос сентября 2002 года продемонстрировал приблизительно те же показатели — 96 процентов опрошенных заявили о том, что гордятся своей принадлежностью к американской нации^{454}.

Степень, в которой американцы идентифицируют себя со своей страной, как представляется, возросла к концу двадцатого столетия. В ответ на предложение выбрать место «изначальной географической принадлежности» (в качестве вариантов предлагались город, штат, регион, страна, континент Северная Америка и весь мир), 16,4 процента американцев выбрали страну в ходе опроса 1981–1982 годов; результат опроса 1990–1991 годов — 29,6 процента за «страну», результат опроса 1995–1997 годов — 39,3 процента за «страну». Увеличение числа американцев, отдающих предпочтение стране, на 22,9 процента за пятнадцать лет существенно превосходит общий прирост национальной идентификации во всех странах мира (5,6 процента) и в развитых странах (3,4 процента)^{455}. Несмотря на то что представители деловой и интеллектуальной элиты все чаще отождествляют себя с миром в целом, как «глобальные граждане», американцы все больше становятся приверженными собственной нации.

Это подтверждение патриотизма могло бы оказаться менее значимым, не найди оно заочной поддержки у населения других стран. Но дело обстоит далеко не столь печально. Америка занимает первое место по национальной гордости среди шестидесяти пяти стран, в которых проводились всемирные социологические опросы 1981–1982, 1990–1991 и 1995–1997 годов. От 96 до 98 процентов американцев заявили, что безусловно гордятся своей страной^{456}. В ходе опроса 1998 года в двадцати трех странах задавался вопрос, насколько люди гордятся своей страной в десяти областях достижений (искусство, спорт, экономика и т. д.) и как они вообще воспринимают свою страну в сравнении с другими странами. По гордости достижениями Америка уступила первенство Ирландии, оказалась второй после Австрии в «общем» сравнении — и первой среди двадцати трех стран по комбинированному показателю патриотизма. Утвердительные ответы на опрос середины 1980-х годов в четырех западных странах относительно гордости за страну распределились следующим образом: США — 75 процентов, Великобритания — 54 процента, Франция — 35 процентов, Западная Германия — 20 процентов. Среди молодежи: США — 98 процентов, Великобритания — 58 процентов, Франция — 80 процентов, Западная Германия — 65 процентов^{457}. На вопрос, хотят ли они чем-либо послужить своей стране, люди отвечали так:

Таблица 15

Впрочем, отдельные социальные группы в США выражали меньший патриотизм, нежели американцы в целом. По данным всемирного социологического опроса 1990–1991 годов, свыше 98 процентов коренных американцев, иммигрантов, неиспаноязычных белых и чернокожих и 95 процентов Hispanics утверждали, что гордятся своей страной. Однако при ответе на вопрос относительно приоритетов национальной идентичности обнаружились разногласия. Идентификацию с Америкой назвали приоритетной 31 процент коренных жителей и неиспаноязычных белых; среди чернокожих это показатель сократился до 25 процентов, среди Hispanics — до 19 процентов и среди иммигрантов — до 17 процентов. Отвечая, согласны ли они сражаться за Америку, 81 процент неиспаноязычных белых и 79 процентов коренных американцев ответили «да»; среди иммигрантов утвердительный ответ дали 75 процентов, среди чернокожих — 67 процентов и среди Hispanics — 52 процента^{458}.

Как следует из приведенных выше цифр, недавние иммигранты и потомки тех, кого американизировали насильно (например, чернокожие), демонстрируют более противоречивое отношение к обществу, нежели потомки первопоселенцев и иммигранты первых волн. Чернокожие и представители других расовых и национальных меньшинств доблестно сражались за Америку; тем не менее среди чернокожих патриотов меньше, чем среди белых. По результатам опроса 1983 года, 56 процентов белых и 31 процент черных определили себя как «истинных патриотов»; в 1989 году эти показатели составили соответственно 95 и 72 процента^{459}. В 1998 году в ходе опроса родителей школьников выяснилось, что 91 процент белых, 92 процента Hispanics и 91 процент родителей-иммигрантов согласны с утверждением: «США — лучшая из большинства стран на Земле». Среди афроамериканцев согласных с этим утверждением было 84 процента. По другим опросам белые и чернокожие сохраняли примерное соответствие названным выше цифрам по поводу гордости за страну; однако по итогам опроса сентября 2002 года, проведенного фондом Гэллапа по заказу канала Эй-би-си и газеты «Вашингтон пост», обнаружилось, что сегодня Америкой гордятся 74 процента белого населения и лишь 53 процента населения цветного (это уже весьма существенная разница)^{460}.

На протяжении двух столетий американцы воевали с индейцами; согласно американскому законодательству, индейские племена считаются отдельными зависимыми нациями; за исключением пуэрториканцев, американские индейцы — единственное этническое меньшинство, де-юре обладающее собственной территорией. Иными словами, индейцы сталкиваются с серьезными затруднениями при определении, выборе, совмещении, уравновешивании и комбинировании племенных, этнических и национальных идентичностей. «Мы прежде всего наррангасетты, а когда нам удобно, мы становимся американцами», — заявил в 1993 году один историк-индеец^{461}. К сожалению, невозможно выяснить, много ли индейцев разделяют эту точку зрения.

В общем и целом американцы, за редкими исключениями, были и остаются патриотической нацией, хранящей приверженность стране, и особенно выгодно в этом отношении они смотрятся на фоне других народов. Анализируя данные о патриотизме разных народов, Рассел Далтон отмечал: «В Соединенных Штатах национальная гордость развита необыкновенно. Возгласы: „США! США! США!“ звучат не только во время олимпийских соревнований, их часто можно услышать в самой обыденной обстановке. Европейцы в большинстве своем намного сдержаннее в выражении национальной гордости». Американцы, по заключению авторов одного сравнительного исследования, — «самая патриотичная нация в мире»^{462}.

Диаспоры, зарубежные правительства и американская политика