— Да, да… Хочешь верь, хочешь нет, но мне пришлось принимать участие в жизни этого звереныша с той поры, как ему минуло месяца три-четыре — и, как бы там ни было, теперь уже слишком поздно раскаиваться в содеянном… — Он поднял глаза на Гэндальфа. — Ну, что же ты молчишь, Серый?

— А что я должен говорить, Саруман?

— Желательно то, что думаешь.

В огне камина потрескивали, шевелясь, будто чьи-то длинные черные пальцы, обгоревшие сосновые сучья. Взяв кочергу, Гэндальф наклонился и рассеянно расколол ею ярко-алую раскаленную головешку.

— Ну, изволь. Это весьма… странный поступок, я бы, пожалуй, сказал — неожиданный, из ряда вон выходящий, даже, гм, с твоей стороны, если ты понимаешь, о чем я. В общем, если ты задался целью всерьез меня поразить и даже ошеломить — ну, могу поздравить тебя с полнейшим успехом.

— Я не задавался целью тебя поразить, Грейхем. Уж не такой ценой, по крайней мере.

— Тогда какой целью ты задавался?

Саруман задумчиво мял в руке сощипнутый со свечи кусочек воска.

— Трудно сказать… Видишь ли, тогда, пятнадцать лет назад этот вопрос не озвучивал мне только глухонемой. В Изенгарде меня осуждали — негласно, разумеется — решительно все, начиная от начальника гарнизона и заканчивая старым валенком Гархом. Если бы ты знал, сколько мне пришлось выслушать пламенных речей о том, что орки — грязное и про́клятое племя, что им не место среди честных людей, что никакого добра от этого звереныша ждать нельзя… Но я все-таки решил не отступаться, и вырастить из этого гаденыша человека… не орка, а именно человека — поставить, знаешь ли, этакий любопытный опыт. Ну вот теперь ты и сам видишь, что из этого получилось…

Гэндальф отодвинул от себя пустую тарелку. Самое время было блаженно вытянуться в кресле и раскурить трубочку — но трубка и кисет остались в котомке, брошенной под лавку, и волшебнику не хотелось выуживать её оттуда, потрошить содержимое, доставать остатки табака, делать множество прочих утомительных телодвижений…

— И что? — помолчав, спросил он. — Опыт, по-твоему, удался? Или тебя за него по-прежнему осуждают?

Саруман пренебрежительно фыркнул.

— Даже если осуждают, мне, собственно говоря, наплевать. Видишь ли, я полагаю, что зачатки светлых чувств изначально присутствуют в каждом мыслящем существе, иначе я вряд ли решился бы взяться за воспитание этого звереныша. А сейчас мне порой мнится, что эти полтора десятка лет я все же потратил недаром, сумев взрастить и взлелеять в Гэдже нечто разумное, доброе и вечное. В нем присутствуют, конечно, своеобразные особенности орочьей натуры, но, поскольку все это время он рос не в среде своих сородичей, а под моим бдительным и неусыпным надзором, я тешу себя мыслью, что мне удалось-таки их надежно убаюкать. Он оказался довольно покладист, любознателен и восприимчив к учению, особенно в областях, касающихся естественных наук… Можешь себе такое представить?

— С трудом. Хотя… постой-ка. — Гэндальф запустил руку в карман и извлек деревянную баночку с темной вонючей мазью, которую накануне в качестве благодарности вручил ему Гэдж. Подал её Белому магу. — Что ты скажешь вот об этом?

— А-а… мазь для защиты от обморожения, насколько я понимаю? — Саруман мельком взглянул на содержимое баночки. — Ну, не советую тебе ею пользоваться, Гэндальф, она вызывает нестерпимую чесотку на коже… Должно быть, при её приготовлении парнишка слегка переборщил с вытяжкой из корней чесоточницы.

— Нет-нет, если верить твоему Гэджу, это совершенно новое, переработанное и улучшенное снадобье, — со смехом возразил Гэндальф, — о своем прошлом неудавшемся опыте он меня честно предупредил. Хотя, откровенно говоря, я и вовсе не ждал никакой награды от орка... Мне казалось, что уруки обычно вообще чужды и благодарности, и признательности.

Саруман покачал головой.

— Ты ошибаешься, Гэндальф. Орки не забывают зла, это верно… но и добра они не забывают тоже. Просто поводы для проявления благодарности у них случаются не так часто… И потом, я склонен полагать, что Гэдж все же не чистокровный.

— Наполовину человек?

— Скорее — на четверть. Вероятно, мать его была полуоркой… Хотя кто теперь, спустя пятнадцать лет, будет ворошить старые кости? Да и зачем? — Саруман глубоко вздохнул, широким, слегка нетвердым жестом протянул руку, опрокинул в свой кубок остатки вина из кувшина. — Ну, а ты, — после недолгой паузы он исподлобья устремил взгляд на Гэндальфа, и в его черных глазах мелькнуло что-то вроде осторожного сдержанного интереса, — ты с какой целью пожаловал ко мне на этот раз, Серый, может быть, просветишь меня наконец?