Размышления хозяина прервали новые клиенты. Пан Оченашек узнал их и торжественно ответил на их приветствие:

— Милости прошу, господа Шмераль, Зауэр, Боучек и Гашек! Чем могу служить?

— Нам туда… — негромко сказал Боучек, указывая на дверь за спиной хозяина.

В маленькой комнате сидела дружина Нейманна — семеро молодых мужчин и молодая дама, жена апостола.

— Друзья! Мы пришли к вам с открытыми сердцами, чтобы засвидетельствовать вам наше глубокое почтение, — учтиво поклонился Боучек.

— Лучше бы вы не опаздывали! — сказал Шрамек, недовольный тем, что прервали его речь.

Гости расселись, и Шрамек снова заговорил:

— Мы — анархокоммунисты. Осуждаем богатства современного общества как несправедливые; осуждаем его организацию труда как неразумную; осуждаем его нравственные отношения как фальшивые. Впереди нас ждет жестокая борьба за преобразование общества. Будущее человечества зависит от ее успехов. Мы — за свободу печати, за освобождение науки и искусства от капиталистической зависимости. В капиталистах мы видим паразитов, существующих за счет физического и умственного труда человечества. Свобода там, где нет авторитетов, в анархии.

Франя Шрамек выпил остывший кофе и продолжал:

— Мы выступаем против милитаризма, церквей, государства, правительств, национальных привилегий. Мы стремимся к общине, устранению частной собственности. Я верю в такое будущее!

Все одобрительно зашумели. Карел Томан постучал ложкой по блюдечку, требуя тишины:

— Друзья, мне кажется, мы сегодня достаточно спорили, достаточно делились своими мыслями… в прозе, — он обвел всех глазами и остановил взгляд на Нейманне. — Станда, мы хотим услышать твое «Кредо», за которое ты сидел в Новоместской тюремной башне.

«Кредо» Нейманна стало политическим манифестом анархистов. Все знали его наизусть, но любили слушать, как читает Нейманн. Нейманн встал, горделиво поднял голову и начал читать звучным голосом, чеканя каждое слово:

— Верую в Сатану, что есть жизнь, познанье и гордость…

Потом поднялся Франтишек Гельнер. Словно желая умерить оптимизм Нейманна изрядной долей холодного уныния, Гельнер вернулся из вселенских сфер на порочную землю: он упрекал друзей за то, что они праздно проводят время, ходят по увеселительным заведениям, слишком много говорят о разрушении основ и безобидно пародируют друг друга. Он осуждал своих единомышленников за то, что они разучились по-настоящему любить и размениваются на случайные флирты.

Гашек заметил, что стихи Гельнера никого не обидели — либо за анархистами водились подобные грешки, либо осуждение нравов стало амплуа Гельнера. Лишь Нейманн шутливо выбранил его:

— Франта, ты предвзято критикуешь наше учение. Анархокоммунизм — не только разрушение и неверие, он — и созидание, и вера в счастье.

Апостол призывал своих учеников не продавать господам свои руки, сердца и убеждения, а поэта Франту Гельнера — отрешиться от неверия в свои силы. Доводы апостола всем понравились. Анархисты считали себя борцами, и никто из них не думал, что Гельнер и вправду обвиняет их в том, что «их меч покрыла ржавчина».

— Богумир, — обратился Нейманн к Шмералю, — расскажи нам, как русские рабочие отрешаются от неверия в свои силы. Мы должны черпать веру в наше дело у русских.

Взгляды присутствующих обратились в сторону Шмераля — он заведовал иностранным отделом в газете «Право лиду» и всегда был в курсе мировых событий.