Перед тем как появиться под стенами Кукейноса, отец Альберт сделал все, что только мог. Он отыскал в Риге тех купцов, которые за последние годы пусть изредка, но общались с рязанскими торговцами. Нашел даже одного, который трижды успел побывать на торжище в самой Рязани, а также в Ожске, откуда когда-то и начинал свое победоносное шествие Константин.
Расспрашивал епископ дотошно, не жалея времени, пытаясь вызнать все самые мельчайшие подробности о характере князя, его вкусах, пристрастиях и привычках, что он любит, а чего не жалует. Одному богу известно, что изо всего этого может пригодиться, если речь дойдет до переговоров. Поэтому, въехав внутрь замка, отец Альберт продолжал напряженно размышлять.
Во внутреннем дворе чистота и порядок, ни следа крови — значит, воинов своих князь держит твердой рукой, умеет заставить их выполнить черную работу. Или у него много сервов, оставленных в замке прежними хозяевами? Ну-ка, ну-ка. Да, так и есть. Вон одна любопытная рожица высунулась из окна нижнего этажа, а вон и другая рядом с ней. Стоп, это еще что такое? Или показалось? Нет, точно — и впрямь улыбаются, пальцами в епископа тычут.
«Не иначе как именно они открыли ворота и опустили мост, — пришел к окончательному выводу епископ, неторопливо проехав весь небольшой внутренний дворик, чисто выметенный и чуть ли не вылизанный. — Значит, все-таки предательство. Ну, правильно. Воины Константина не летучие мыши, чтобы бесшумно добраться до замка, и не совы, чтобы видеть в темноте, да и когтей у них нет, по стенам не вскарабкаться. Точно, предательство. Надо бы запомнить эти улыбающиеся рожи, а потом расплатиться с каждым в отдельности».
Что неприятно поразило отца Альберта в первые же мгновения самой встречи с князем, так это почти полное отсутствие почтения к его высокому духовному сану. Впрочем, что со схизматика возьмешь, хотя, помнится, тот же полоцкий князь проявил при свидании с ним гораздо больше уважения — и руку поцеловал, и даже попросил его благословения, а этот…
«Впрочем, возможно, что я слишком пристрастен, — размышлял епископ, неспешно шествуя вслед за князем. — Известно, a prima facie[46] вещи и люди часто кажутся нам не такими, какие они есть на самом деле. В конце концов, если что-то неясно, то лучше не торопиться с выводами. Да и с разговором тоже. Пусть сам князь начинает, а мы будем лишь направлять его речь в ту сторону, которая нам наиболее выгодна».
Как-то незаметно свита епископа, которая, правда, и насчитывала-то всего лишь три человека, растаяла по пути. В небольшой комнатке, скудостью убранства напоминающей прибежище монаха-схимника, они оказались вдвоем — сам епископ и князь.
Впрочем, глянув на грубо сколоченный стол, ломившийся от всевозможных яств и напитков, а также на два удобных вместительных кресла, придвинутых к нему с противоположных сторон, про келью епископ уже не думал.
Разговор начинать пришлось, к огорчению отца Альберта, ему самому. Константин же ограничивался преимущественно односложными репликами, причем какими-то двусмысленными, если не сказать — загадочными.
Например, один раз он и вовсе произнес фразу, которую епископ после вертел в уме битых полчаса, но так и не смог ее понять:
— Ну, я не знаю, отче. Да нет, пожалуй.
«То ли он согласился с моими словами, то ли отверг их, то ли… Фу-ты, господи…» — от столь непосильной задачи епископ даже вспотел и пожалел, что по причине своей самоуверенности не взял на переговоры хорошего переводчика.
Если бы кто-то из братьев-рыцарей знал язык схизматиков, то епископ непременно прихватил бы его с собой, но таковых не имелось, а брать кого-то из местных жителей ему совершенно не хотелось — мало ли о чем они с князем договорятся.
Теперь же словарного запаса явно не хватало, и время от времени епископ невольно прибегал к спасительной латыни. Тут он столкнулся с первой неожиданностью. Оказывается, русский князь не был таким уж остолопом и древний язык великих римлян немного понимал.
Во всяком случае, когда отец Альберт, брезгливо указывая на меч Константина, презрительно произнес: «Leges barbarorum»,[47] то собеседник отреагировал должным образом. Пожав плечами, он усмехнулся и, указав глазами на нагрудный крест епископа, заметил: «Suum cuique».[48]
А вот общие рассуждения о народном благе или свете истинной веры, который князь по неразумению заслонил своим поведением от недавних язычников, совершенно не устыдили Константина.
Он лишь лениво осведомился, почему бы в этом случае ливонскому епископу не распустить свое войско по замкам, оставив лишь пяток священников, и пусть те по-прежнему осуществляют богослужение в своих храмах.
— Каждая вера поначалу нуждается в защите, — заметил отец Альберт.
— Защите словом или защите мечом? — уточнил Константин.
— Поначалу слов не всегда бывает достаточно, — уклонился епископ от прямого ответа.