— Почти нет. Всё гораздо хуже…

Ксения умолкает, переводя дыхание. Но тут же вновь набирает воздуха в грудь — что может быть хуже того, когда тебя бьют? Её слова могут понять превратно, и она спешит пояснить.

— Я сама его ударила. Одного из них. Ножом.

— Хм… — Ян притворно хмурится. Не похоже, чтобы услышанное его хоть как-то взволновало. — Не беспокойся — полиция расценит это как необходимую оборону.

— Да я не об этом! — Ксения вспыхивает и тут же гаснет. — Просто раньше я никого никогда не била. Мне боязно было даже подумать об этом. Даже… Чтобы защититься, я о таком и не мыслила! А сегодня… Мне было страшно, очень страшно, но во мне вдруг родилось столько злости! И эта злость оказалась сильнее страха — представляешь? Я не просто ударила его ножом, я бы ещё раз так сделала, и может даже не один. У меня было чувство, будто я себе не принадлежу. И мне даже страшно представить, как это, должно быть, выглядело со стороны. Что Женька подумает? А что скажут все остальные?

Ну вот и всё — она сделала это. Произнесла это вслух, обозначив цель своего визита. Она ждёт объяснений, потому что точно знает — произошедшее уж слишком напоминало одержимость. И то, что случилось оно сразу после сеанса, о котором она ничего не помнит, подталкивает лишь к одному выводу — между этими событиями есть связь.

— Знаешь что… — Ян щурится, а лёгкая улыбка тут же рассеивает лучики в уголках его глаз. — Тебе показалось, что ты себе не принадлежишь. А что если всё наоборот? Это раньше ты себе не принадлежала, позволяя пользоваться собой, будто ты человек без личности. Что если сегодня ты впервые за долгое время встретилась с собой, со своим настоящим «Я»?

Ксения и сама так думает. Если б не думала — не пришла бы. Скорее, спряталась бы или уехала отсюда навсегда. Но ей нужны ответы. Ей просто нужно знать, что она не сумасшедшая. Только не безумие — всё остальное она как-нибудь переживёт.

— Расскажи мне.

Она резко поворачивается к хозяину, не опуская взгляда. И ловит себя на этом. Даже пытается нарочно отвести глаза, как делала это всегда, разговаривая с малознакомыми людьми. У неё не получается — её взгляд упорно не хочет юлить. Он прям и настырен. Он таков, каким не был никогда, но она уже не чувствует в этом никакой чуждости.

— Хорошо. — Собеседник перехватывает взгляд и расслабленно откидывается на спинку дивана. — Расскажу — хуже не будет. — Он поджимает губы, опускает чёрные ресницы — он собирается с мыслями. Для него этот разговор так же сложен, как и для гостьи. — Дело в том, что мы… Я имею в виду наш род — мы можем видеть боль, отбирать её и хоронить в земле. Без подробностей — это сейчас не важно. Так лечат болезни.

— Вместо врачей?

— Не вместо и не вместе. Скорее — после. Да, так вернее.

— А причём здесь я?

— Это и для меня загадка. — Говорит он на выдохе: так говорят, когда чувствуют облегчение либо замешательство. — Ты здорова. Но твою боль я увидел сходу — ещё там, в виноградниках. И долго не мог понять, в чём дело. Признаться, матушка не учила меня иметь дело с болью душевной, более того — я даже никогда не слышал, что так можно. Прости.

— За что?

— Я использовал тебя, как подопытного кролика. В своём роде. Но так было надо, и только что, своим рассказом, ты сама это подтвердила. Понимаешь, обычно я работаю с людьми через транс. Это сложное состояние между глубокой стадией гипноза и обычным сном. Человек раскрывается мне, оставаясь беззащитным, а когда возвращается в сознание — ничего не помнит.

— Это очень опасное оружие, ты знаешь об этом? — Ксюха шепчет, сжимая колени — ей неуютно от услышанного. И в то же время, она не хочет, чтобы собеседник замолкал.

— До сегодняшнего дня я так не думал. Я могу проникать в чужие сны, не влияя на них — довольствуясь лишь ролью стороннего зрителя. Это всё баловство, а способностью вводить в транс я пользовался в качестве анестезии. Пока я копаюсь в человеческих болячках, мне нужно, чтоб меня не отвлекали — только и всего… Сегодня я попробовал покопаться в самой сути. И не самостоятельно, а с твоей помощью. Сегодня я перевёл тебя на другую сторону и присоединился к тебе в этом путешествии.

Он решает, что хватит с девчонки подробностей. Как обычным пациентам не нужно знать, какого цвета их язвы, какой они формы и чем смердят, так и ей лучше не знать, как стараниями тех, кто её вырастил, её личность за годы взросления оказалась погребена под целой насыпью дряни. Быть похороненной заживо внутри собственной головы… Сложно, но не смертельно. Все эти «так нельзя», «им не понравится», «будь хорошей» копились, словно крупицы мокрого песка, со временем образовывая ком, сливались, переставая быть раздельными частицами, превращались в один сплошной камень. Мёртвым грузом он осел на дне девчонкиной души, придавив собою клубок вертлявых змеек. Те — неоновые ленты, движение жизни, сама суть всего, что в ней есть хорошего — оказались в ловушке. Они рвались наружу, чтобы вновь побежать по венам, разнося энергию, силу… Но вот уже годы, как они были в плену, а их хозяйка — та, кому они призваны служить — потихоньку угасала, переставая быть собою, пока наконец не забыла, каково это — любить себя. Её столько раз топтали, что это перестало её удивлять. Однако болеть меньше не стало.