Как только я вошел, Мюллер начал кричать: что я себе позволяю, я ничего не понимаю в делах государственной полиции, и так далее в том же тоне. Я пытался сохранять спокойствие и сказал ему примерно следующее: «Группенфюрер, я не офицер гестапо, а судья СС, присягнувший закону. В конце концов, мы живем в правовом государстве, и есть границы, которые должно соблюдать даже гестапо». Мюллер стал белым как мел. Он вскочил и закричал на меня: как я смею разговаривать с ним в таком тоне, он генерал Ваффен-СС, а я — кто я такой? Простой оберштурмфюрер… Он мне покажет, а ну-ка выйти вон! И он в буквальном смысле вышвырнул меня за дверь.
Я стоял там, в большом, пустом, бесконечном коридоре здания — бывшего музея Карла-Фридриха, кажется, — и был убежден, что этот человек в своей ненависти, в ярости уже вызвал охрану. Каждый, кто хотел войти, должен был заполнить пропуск посетителя на свое имя и сдать его на выходе. Я был уверен, что, когда я пойду обратно, меня арестуют и я сгину в подвале. Я [пауза] обдумал свою ситуацию и сказал себе: ты должен любой ценой изменить мнение группенфюрера Мюллера. Как это ни ужасно, как это ни сложно для тебя, ты должен вернуться в логово льва. В любом случае ты должен попытаться. И после того как я это обдумал — прошло, наверное, пять-десять минут, — я снова вошел в его приемную и сказал, что должен передать группенфюреру еще одно важное сообщение. «Я могу войти?»
К моему удивлению, дверь открылась, и [там был] Мюллер, который за это время тоже остыл. Я извинился за свое невоенное поведение и сказал ему: «Группенфюрер, на самом деле я пришел, чтобы спросить вашего совета и инструкций по поводу нынешнего следствия». И тут Мюллер внезапно преобразился. Он тут же сказал: «Пожалуйста, я к вашим услугам. Садитесь, Морген». Я сказал ему: «Группенфюрер, ведь в личном деле каждого коменданта концентрационного лагеря или начальника политического [то есть относящегося к гестапо] отдела в концлагере есть копия подписанной им декларации, гласящей, что решение о жизни врага государства принимает фюрер?»[395] «Да, — сказал он, — это верно». Я сказал: «Не правда ли, верно также предположить, что власть доверена вам как шефу государственной тайной полиции [гестапо], а не кому-то другому». Он сказал: «Действительно, это так». Тогда я сказал: «Но что бы вы подумали, если бы какой-то ваш подчиненный убивал заключенных, не докладывая вам об этом, по собственной инициативе, на свое усмотрение?» — «Но это невозможно, такого не бывает». Тогда я сказал ему: «Видите ли, группенфюрер, именно так подчиненные пренебрегают вашей властью в концентрационных лагерях. Именно это сделал унтерштурмфюрер Грабнер, и как раз поэтому я его арестовал». Он сказал: «Но это другое дело. Я этого сразу не увидел».
Морген искусно предотвращает вмешательство Мюллера, подав преступления Грабнера как вызов его, Мюллера, власти[396]. Тем не менее этими преступлениями были «незаконные» убийства, тогда как в Нюрнберге Морген говорит, что он обращался к Мюллеру, в частности, по поводу массового истребления в газовых камерах.
Эти противоречия, возможно, могут быть в какой-то степени согласованы, о чем свидетельствуют показания Моргена на менее значительном процессе по военным преступлениям — против Освальда Поля[397].
В: Свидетель, вы знали, что Мюллер был вторым по рангу и значимости после Гиммлера среди причастных к истреблению евреев. Вы говорили с Мюллером?
О: Да, говорил. […]
В: Он был удивлен, когда вы сказали ему, что знаете об уничтожении евреев?
О: Обергруппенфюрер Мюллер был удивлен, когда узнал о незаконных убийствах в концентрационных лагерях, а именно о действиях, совершенных в концентрационных лагерях вопреки закону, и он был также удивлен масштабом преступлений, но его совсем не удивило то, что это было истребление евреев, что это было [sic] бесчеловечное обращение по приказу, и он иронически сказал мне: «Почему бы вам не арестовать меня?»
Похоже, и «незаконные», и «законные» убийства обсуждались в одной и той же беседе.
Во время свидетельского выступления на суде по делу Поля Моргена спросили, обращался ли он также к Хорсту Бендеру, эсэсовскому судье, который обеспечивал контакт Гиммлера с Главным судебным управлением СС[398].
В: Свидетель, вы когда-нибудь говорили с судьей Бендером, который был старшим судьей рейхсфюрера СС, об этом деле? И какое впечатление у вас тогда сложилось? Он что-нибудь знал об этом?
О: У меня осталось впечатление, во всяком случае тогда я так подумал, что он крайне удивился этому. Конечно, я рассказал ему. Я рассказал оберфюреру Бендеру, потому что он был судьей, который докладывал рейхсфюреру СС лично, а также консультировал его. Я рассказал об этом также шефу Главного судебного управления СС, обергруппенфюреру Брайтхаупту. Я могу свидетельствовать под присягой, что они оба пришли в ужас, узнав о таких вещах. Мне приходилось много чего изучать, и я был достаточно хорошо знаком с международным правом и с принципами права, существовавшими во всех правовых государствах, и именно поэтому у меня не осталось сомнений в том, что, если государство совершило такие преступления, они будут иметь для самого государства страшные, чудовищные последствия. И я убежден в том, что в результате моих расследований я смог [показать] на конкретных примерах, что служащие, которых привлекали к этой кровавой практике, стали абсолютными преступниками. Они полностью разложились.
Из этого фрагмента ясно, что Морген говорит о государственном преступлении массового уничтожения.
Таким образом, пытался ли Морген дать задний ход приказу Гитлера или нет, он докладывал о массовом уничтожении начальству, прежде всего высокопоставленным юристам, в надежде на то, что они увидят в нем военное преступление согласно международному праву.
Международным правом, на которое Морген мог ссылаться в этих беседах, была Гаагская конвенция 1907 г. Тогда она еще не включала понятие «преступления против человечности», которое позднее стало основой для преследования за нацистские злодеяния, но она содержала предшествующую формулировку. Преамбула Гаагской конвенции говорит о «законах человечности» как о «принципах права наций» на защиту воюющих сторон и гражданского населения во время войны. Она утверждает, что эти принципы должны соблюдаться, «пока не будет издан более полный кодекс законов войны»[399].
Тем не менее до Нюрнбергского процесса многие юристы сомневались в том, что законы человечности представляют нечто большее, чем «позитивную мораль», и, следовательно, что они смогут гарантировать судебные преследования и наказания. Только когда нацистские преступники предстали перед судом и были осуждены за «преступления против человечности», законы человечности получили силу права[400].
Должно быть, Морген осознавал, что массовые убийства нарушают законы человечности, нарушая тем самым Гаагскую конвенцию. Но чего он мог ожидать, приводя своему начальству ссылки на международное право в 1944 г., когда нацистская Германия открыто нарушала международное право уже годами? Ответ заключается в том, что целью Моргена было не предупреждение Бендера и Брайтхаупта о незаконности как таковой. «Страшные, чудовищные последствия», о которых он их предупреждал, заключались в том, что преступники холокоста были коррумпированы до степени «полного разложения». С этой точки зрения он пытался произвести впечатление на Гравица, говоря об «эпидемии коррупции, озверении людей»[401].
В этих протестах Морген говорил на языке, который понимало его начальство. Гиммлер сам осознавал опасность озверения. В речи перед офицерами СС 6 октября 1943 г. он заявил[402]:
Нужно было принять сложное решение о том, чтобы этот народ исчез с лица земли. Для организации, которая должна была решить эту задачу, она стала самой сложной из всех когда-либо перед ней стоявших. Это было сделано, надеюсь, я могу так сказать, без ущерба для разума и духа наших людей и наших руководящих кадров. […] Путь между имевшимися возможностями — стать злобным, бессердечным и перестать уважать человеческую жизнь либо стать мягким и потерять контроль над собой вплоть до нервного срыва — этот путь между Сциллой и Харибдой чудовищно узок.