Книги
Коллапс. Случайное падение Берлинской стены
К пяти часам вечера не только церковь Святого Николая, но и три других храма, согласившихся провести молебны за мир, были битком набиты и готовы начинать. По оценкам лейпцигской полиции, в церкви Святого Николая находилось две тысячи прихожан, в церкви Святого Фомы – полторы, а в церкви Святого Михаила и Реформатской церкви Зиверса – примерно по пятьсот (но служители Реформатской церкви считают, что посетителей было почти вдвое больше). Полиция не учла и двух других посетителей Реформатской церкви, которые прятались в башне, – там Радомски и Шефке пытались поудобнее устроиться на сыром полу, не слишком испачкавшись голубиным пометом.
Прямо под ними Зиверс готовился произнести речь для полутора тысяч человек (по его подсчетам), до отказа заполнивших пространство, рассчитанное на 450 прихожан. Он начал со знаменитой фразы из Послания к коринфянам: «Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал». Затем он сказал собравшимся простым, но убедительным языком, что пришло время оставить младенческое и повзрослеть. Зиверс знал, что двое мужчин в башне над его головой – он сам их впустил – сделают все возможное, чтобы мир увидел: жители Лейпцига больше не позволят диктаторскому режиму обращаться с ними как с детьми.
Затем восточногерманский пастор процитировал Мартина Лютера Кинга, ведь Зиверс, как и Воннебергер, искренне им восхищался. В 1964 году Зиверсу выпала честь петь в хоре во время службы, на которой присутствовал Кинг, посетивший тогда обе части разделенного Берлина. Это событие было одним из самых важных в жизни Зиверса – пастор вдохновлялся тем, как Кинг находил с помощью веры силы продолжать политическую борьбу. В память о нем Зиверс позже повесил в церкви плакат с изречениями Кинга. Теперь же, 9 октября, когда на Лейпциг опускались сумерки, а за окнами церкви вооруженные солдаты выстраивались на кольцевой дороге, Зиверс ощутил, что пришло его время возмужать, – и решил последовать словам Кинга.
В 1963 году Кинг, стоя на ступенях Мемориала Линкольна, сказал: «Мы должны всегда вести нашу борьбу с благородных позиций достоинства и дисциплины. Мы не должны позволить, чтобы наш созидательный протест выродился в физическое насилие». Зиверс призывал толпу последовать примеру Кинга. Он предупреждал: «Это будет долгий процесс, долгий путь… Но на этом пути нам не свернуть назад».
В другом районе города молебен в церкви Святого Николая прервался после того, как связные доставили призыв знаменитого дирижера Курта Мазура к ненасилию, который он составил в соавторстве с тремя секретарями партии и еще двумя людьми. Призыв был вслух зачитан в церкви. Позже его транслировали громкоговорители по всему городу. Тот факт, что часть лейпцигских секретарей партии подписала призыв Мазура, и то, что его беспрепятственно доставили в церковь Святого Николая, наводил на мысли об отсутствии единого мнения в районном руководстве партии о дальнейших действиях в тот вечер.
Молебны завершились во всех четырех церквях примерно в шесть часов вечера. Несмотря на большое количество полиции, участникам затем удалось дойти до площади Карла Маркса. Это место уже успело стать стихийной точкой начала маршей по кольцу, потому что представляло собой удобный плацдарм: большая открытая площадь совсем рядом с кольцевой дорогой на восточной окраине города и всего лишь в нескольких минутах пешком от церкви Святого Николая. Таким образом, место и время начала демонстрации не было ни для кого секретом, из-за чего силам безопасности было проще подготовиться.
Но вечером девятого числа, по воспоминаниям Швабе, дорога до площади заняла намного больше времени. Сила, с которой на них давила направлявшаяся туда толпа, не оставляла сомнений: этот марш превзойдет все, что он видел в своей жизни. Стекаясь на восток от нескольких церквей и с прилегающих к ним улиц старого центра, а затем срастаясь в единую массу на площади, марширующие впервые осознавали невероятный масштаб своей акции. В предыдущий понедельник их вышло несколько тысяч. Теперь же их было около сотни тысяч, если не больше.
Довольно скоро передний край колонны начал постепенно поворачивать по кольцевой дороге к северо-западу, в направлении главного вокзала, тогда как к арьергарду все еще примыкали новые участники. Хаттенхауэр, сидевшая в одиночной камере в подвале на Харкортштрассе, прямо у юго-восточной части кольцевой дороги, начала слышать шум: отдаленный рокот, звучавший как гром или гусеницы танков. Она задумалась, что это значит для нее. Главный следователь дал ей понять, что, как только снаружи тюрьмы начнется стрельба, она начнется и внутри тоже, и девушку снова поставят к стенке – на этот раз для настоящей казни.
Среди марширующих был и ее друг Уве Швабе, которому шум движения толпы казался «просто ошеломляющим». Он думал, что годами «мы пытались убедить людей взять судьбу в свои руки» и вдруг «наше желание исполнилось». Он испытал глубокое чувство «гордости за то, что мы не испугались государства и его системы безопасности».
Медленно продвигаясь к центральному вокзалу, гигантская людская масса приближалась к так называемому восточному узлу – части кольцевой дороги непосредственно перед вокзалом, где главная дорога резко поворачивала, изгибаясь вокруг небольшого пруда и самой станции. Хотя Швабе и другие марширующие этого не знали, «узел» был самой опасной точкой их маршрута. Силы безопасности стояли по всему городу, однако эта часть кольца перед вокзалом была определена как ключевая зона обороны; по словам дежурившего в ту ночь офицера полиции, спецслужбы считали, что лучше всего попытаться остановить марш именно там – где колонна сужалась и замедлялась перед поворотом. По их расчетам, шедшие впереди должны были достичь «восточного узла» и вокзала вскоре после 18:30.
Хаккенберг – местный партийный лидер, руководивший силовиками, попытался связаться с Восточным Берлином, пока марширующие двигались к «узлу». В принципе, звонить начальству ему было не обязательно. Как командующий операцией он получил четкие инструкции от руководителя страны – Хонеккера – остановить демонстрацию. Если все предыдущие меры не позволили прекратить марш (к тому моменту это стало уже очевидно), Хаккенберг имел все полномочия применить силу, чтобы не позволить демонстрантам достичь вокзала. Дополнительные консультации с Восточным Берлином не требовались, но Хаккенберг все равно решил позвонить – специально чтобы поговорить с Кренцем.
Почему Хаккенберг хотел поговорить с Кренцем в тот критически важный момент, до конца не ясно, но имеющиеся свидетельства намекают на определенные причины. Главный его мотив, похоже, был связан со слухом о скором перевороте. О том, что Кренц планировал сместить Хонеккера, Хаккенберг, скорее всего, узнал от друга Кренца – Вальтера Фридриха, который вернулся в Лейпциг, услышав о возможном путче от самого Кренца. В Лейпциге Фридрих поставил в известность Роланда Вётцеля – одного из секретарей партии, подписавшего призыв Мазура, после чего Вётцель провел большую часть вечера с Хаккенбергом, поэтому вполне вероятно, что Вётцель и сообщил ему сенсационные новости. Инструкции остановить демонстрацию всеми необходимыми средствами Хаккенберг получил от Хонеккера, но теперь, оказывается, забрезжила перспектива отставки Хонеккера, так что тем звонком лейпцигский командир, скорее всего, хотел подстраховаться на случай обрушения вертикали власти.
Пока толпа приближалась к «восточному узлу», Хаккенбергу удалось в присутствии Вётцеля дозвониться до Кренца. Позже в интервью Хаккенберг вспоминал, как он рассказывал Кренцу о марше и оценил количество протестующих «примерно в сто тысяч», – цифра шокировала Кренца. По-видимому, прямой эфир, который смотрели в Восточном Берлине, не передавал всего размаха протеста. Хаккенберг добавил, что он переговорил со Штрассенбургом – главой полиции Лейпцига и что они оба не сомневались, что любые действия сил безопасности «не обойдутся без кровопролития». Хаккенберг предложил пропустить демонстрантов. Кренца это настолько ошарашило, что он потерял дар речи, вспоминал Хаккенберг. Когда Кренц наконец пришел в себя, то сказал, что он «не может утвердить» идею Хаккенберга. Кренц добавил, что ему нужно с кем-нибудь проконсультироваться (с кем именно – не ясно) и что он скоро перезвонит. Хаккенберг, Вётцель и другие секретари партии, собравшиеся в кабинете в Лейпциге, предположили, что Кренц оперативно посоветуется с другими высшими чинами, например с Мильке, и перезвонит в течение нескольких минут, поскольку времени оставалось в обрез.
Позднее Кренц утверждал, что тут же перезвонил и приказал войскам в Лейпциге отступить. Однако никаких свидетельств такого приказа от Кренца или другого лидера СЕПГ в Восточном Берлине не существует. Сохранившиеся свидетельства и показания говорят совсем о другом: долгое время Кренц просто не звонил. Как вспоминал Вётцель, «прошло очень, очень много времени, и очень непростого времени», пока Кренц не перезвонил – как минимум полчаса спустя. По оценкам Хаккенберга, до звонка Кренца прошло около сорока пяти минут – целая вечность в такой кризисной ситуации. Пока ожидание тянулось, начальник полиции Штрассенбург, опасаясь масштаба демонстрации, вызвал в центр города резервные части, стоявшие до того момента на окраине. К тому моменту, когда демонстранты вплотную подошли к «восточному узлу», Кренц все еще не перезвонил.
Хаккенберг вместе с другими секретарями партии, находившимися с ним в кабинете, быстро оценил возможные варианты. Хотя сохранившихся свидетельств безнадежно мало, а сам Хаккенберг уже умер, кажется весьма вероятным, что в тот решающий момент он пытался разрешить сложившиеся противоречия. У него имелись инструкции остановить продвижение марша – от Хонеккера, которого вскоре, возможно, сместит Кренц. Но кроме этого Хаккенберг знал о централизованности режима Восточной Германии и что все важные решения должны принимать в Восточном Берлине, а не второй секретарь вроде него. Пусть даже он и исполнял обязанности первого секретаря и формально имел полномочия начать наступление, было бы не слишком умно так поступить, не справившись мнения лидеров партии, что он и пытался сделать – но безуспешно. Помимо сомнений в позиции Берлина, ему пришлось иметь дело еще и с расколом в собственных рядах в Лейпциге. Когда некоторые местные секретари подписали составленный Мазуром «призыв шестерых», не дожидаясь согласия товарищей, они тем самым продемонстировали общественности раскол в партийной верхушке города. Поэтому Хаккенберг знал, что не может рассчитывать на единогласную поддержку применения силы, и наверняка боялся стать козлом отпущения – в зависимости от того, кто возьмет верх в партийной борьбе не только в Берлине, но и в Лейпциге.
Наконец, он знал, что шансы той ночью были не в пользу СЕПГ. Под его руководством было около десяти тысяч человек. Распространенный для внутреннего пользования прогноз обещал, что максимальный размер демонстрации не превысит 50 000 человек, но уже сейчас он столкнулся с как минимум вдвое большим количеством. Конечно, марширующие были безоружны, и полноценное применение армии с парашютистами и танками сравняло бы шансы. Но для этого требовалось одобрение Восточного Берлина, которого он в тот момент еще не получил. Кроме того, у него не оставалось времени организовать подобную переброску сил до того, как марш достигнет вокзала (хотя потом Хонеккер даже предлагал удар с воздуха по маршу, запланированному на 16 октября). Таким образом, определяющее значение имело количество вышедших на улицу. Как выразился один партийный лидер, «никто из нас не был готов иметь дело с толпой» такого размера. И теперь, в то время как демонстранты окружали стратегическую позицию, он и другие лейпцигские секретари оказались, как позже вспоминал Вётцель, «полностью предоставлены самим себе».
В отсутствие звонка от Кренца и ввиду приближающейся толпы Хаккенберг вынужден был принять самостоятельное решение. Примерно в 18:30 он отдал приказ занять оборонительную позицию. Сохранился письменный вариант этого приказа; в нем написано, что «все развернутые силы» должны «перейти к самообороне». Атаковать им полагалось лишь в том случае, если они сами или какое-либо строение подвергнутся нападению. Если бы это случилось, они должны были «дать отпор всеми средствами», но пока и если толпа не начнет нападать, им надлежало оставаться на местах. Другими словами, вопреки ожиданиям и инструкциям Хонеккера, Хаккенберг приказал силам безопасности пропустить демонстрацию.
Некоторые представители сил безопасности не могли взять в голову, как же произошел столь внезапный поворот. Несомненно, что страх, пропаганда и угрозы насилия успешно заставляли полицейских делать свое дело. Через неделю после 9 октября документалисты из ГДР смогли снять интервью с полицейскими из Лейпцига, пока их воспоминания были еще свежими. Эти интервью показывают, что люди, которыми командовал Хаккенберг, были на взводе. Один командир полицейского подразделения, Вольфганг Шрёдер, сказал авторам фильма, что приказ держать оборонительную позицию «едва не опоздал». Распоряжение оставаться на местах поступило за считанные мгновения до того, как должен был прозвучать приказ атаковать. Минутой позже, заверил он документалистов, он скомандовал бы своим людям «остановить или разогнать демонстрацию» силой. Другой офицер вспоминал о том, как он услышал странную и неожиданную команду «освободить восточный узел, пропустить демонстрантов и отойти в сторону». С удивлением поняв, что кровопролития удастся избежать, он подумал, что ГДР недолго осталось существовать. Один из самых молодых полицейских – двадцатипятилетний Торальф Дёрре – в числе последних услышал об отступлении. «Мы уже получили приказ бежать в сторону демонстрантов и были метрах в тридцати от них», – вспоминал он позже. Его кровеносная система «не вместила бы больше адреналина»… А затем, ни с того ни с сего: «Рота, стоять! Кругом!» Некоторые полицейские были совершенно дезориентированы происходящим и все еще были готовы броситься в атаку. Один из них сетовал на то, что утром в тот же день их командиры «взвинтили нас, как никогда раньше, а теперь ничего не происходило». Это казалось ему непостижимым: «Я уже ничего не понимал».
Поскольку полиция отступила, поток марширующих устремился мимо вокзала, а Хаккенберг все еще ждал звонка от Кренца или другого высокопоставленного лидера из Восточного Берлина. Если верить Вётцелю, то Хаккенберг в итоге воскликнул: «Теперь они могут уже и не перезванивать!» Когда Кренц наконец позвонил, лейпцигские силы давно заняли оборонительные позиции. Кренц сказал, что одобрил действия Хаккенберга. К тому моменту ему ничего другого и не оставалось. В конце концов Хаккенберг принял решение отступить перед лицом стотысячной демонстрации и в отсутствие помощи из центра, и за такое решение, по мнению Вётцеля, «ему нужно отдать должное».
С площадки башни Реформатской церкви Радомски и Шефке всматривались в даль, пытаясь разглядеть демонстрацию. Наконец марш обогнул «восточный узел», прошел мимо вокзала, и они смогли его увидеть. «О черт, о черт, о черт», – вспоминал свои мысли Радомски. Позже он описывал, что атмосфера «накалялась». Парни в церковной башне смотрели сверху на «людскую реку». Вдруг они оба осознали невероятность происходящего и поразились мощи протеста. Они почувствовали необратимость разворачивающихся на их глазах событий и порадовались тому, что нашли способ их заснять. Радомски и Шефке считали, что если им удастся вывезти пленки «и если их завтра покажут по западному телевидению, то это изменит не только ГДР, не только всю Германию, но и весь мир». Они даже думали о том, помогут ли снятые ими кадры сокрушить Берлинскую стену.