— Ну да, она только ударила парня по голове? Сколько раз? Десять? Милая безобидная девушка, таких приводят домой знакомиться с мамой. Серж, ты в своем уме?

— Пошел ты.

— Я на твоей стороне.

— Ты на своей стороне. Мне пора уезжать.

— Опять дежавю. Сейчас? Но ты совсем не спал.

— Высплюсь в пути. Я должен ехать, правда.

— Все-таки ты придурок, Серджио. Куда ты теперь едешь?

— В Брюссель.

Я ухожу. Внизу, на еще толком не проснувшейся каррер Хоакин Коста, я оборачиваюсь и в последний раз окидываю взглядом дом номер двадцать семь.

Такой обычный, ничем не примечательный. Овощная лавка и аптека на первом этаже, распускающиеся в висячих горшках цветы и разноцветные флажки носков, развешанных на маленьких балкончиках. Если бы я не знал, ни за что не поверил бы, что в этом доме однажды жил серийный убийца.

На самом деле в Брюссель я не еду. Прошлой ночью я нашел попутку до Парижа. На этот раз я постарался выбрать такую, где точно не встречу никого, кто мог бы стать моим другом. Не думаю, что смогу справиться с новыми социальными контактами в ближайшее время. В последнее время я начал отчетливо ощущать, что израсходовал количество валентностей, отведенное на тех, кого я готов был впустить в свою жизнь.

Водителем оказывается мужчина неопределенного возраста, испанец, который даже если и хотел завязать со мной беседу, не мог сделать этого просто в силу языкового барьера. Вместо этого мы слушаем разговоры о футболе по субботнему радио, то и дело он с досадой хлопает ладонью по рулю или шепчет проклятия. Где-то возле Тулузы мы останавливаемся на автобусной остановке и подбираем второго попутчика, молодого парня в наушниках, который явно возвращается домой после рейва и не настроен говорить или снимать темные очки. В какой-то момент я засыпаю с телефоном в руке и открываю глаза только много часов спустя, когда за окном глухая ночь, а мое плечо с раздражением трясет водитель-испанец.

— Salido, el terminal, — ворчит он, его дыхание кислое от растворимого кофе и голода.

Я расплачиваюсь с ним и выхожу на залитую желтым сиянием фонарей улицу. Накрапывает дождь. Вдоль по знакомой улице, лавируя между зияющих в асфальте луж и раскиданных ветром мусорных пакетов. Бездомная китаянка спит на том же месте, прямо на ступеньках, только спальный мешок у нее новый, розовый, под цвет курточки ее маленького пса. Я аккуратно переступаю через нее, стараясь не задеть.

Клерк узнает меня сразу, как только я кладу на стойку пару купюр. Он протягивает мне ключ, и, крепко зажав его в ладони, я шагаю к лифту. Дребезжа и кашляя, он дотягивает меня до последнего этажа. Двери открываются с тихим скрипом, я ступаю в сумрачный коридор и сворачиваю направо, остановившись у двери с покосившимся номером пятьсот пять над маленьким глазком. Я не хочу использовать ключ, вместо этого негромко стучу. Никто не отвечает.

Я прижимаюсь лицом к двери, глазок мигает перламутровым сиянием ночного телеэфира, внутри все тихо. Разжав ладонь с ключом, я прикладываю его к замку. Раздается щелчок. Дверь тяжело ползет внутрь.

Лиза лежит на боку, лицом к двери. Ее руки зажаты между коленей, будто она замерзла во сне и не знала, как согреться. Глаза закрыты. Я поднимаю с пола краешек одеяла и накрываю ее сверху. На секунду мне кажется, что этого не может быть, что, наверное, она умерла, пока ждала меня здесь, в комнате пятьсот пять, столько времени, а я все не ехал. Но она только спит, ее веки подрагивают. Я сажусь рядом и устало гляжу в мерцающий экран телевизора.

Снова «Матрица», только сцена, которой я совсем не помню. Парень с лицом подлеца сидит за устланным белой скатертью столиком вместе с агентом. Он рассказывает ему, какой хотел бы видеть свою жизнь, когда проснется. То есть уснет.

— Ты правда здесь?

— Здесь.