В исторических нарративах, содержащих попытки объяснить ход событий в эпоху Мао, внимание неизбежно фокусируется на решениях, принятых председателем в переломные моменты. Содержание этой книги не было исключением из этого правила. Однако через представление основополагающих идеалов Мао, сформировавшихся еще до победы коммунистов в 1949 г., мы выявляем комплекс более глубоких причин всех событий, описанных здесь. В данном случае речь идет о решениях по поводу целей КПК и средств их достижения, которые впоследствии не пересматривались. Ход Китайской революции после 1949 г. определялся нежеланием Мао переосмыслить свои предыдущие заключения и его все более обостренными реакциями на то, что он воспринимал как возможную готовность коллег из руководства пересмотреть его решения.
Каковы же были эти ключевые идеи, которые оказали настолько определяющее воздействие на Китай после 1949 г.? Первый основополагающий постулат был принят и бережно храним Мао с давних времен: только насильственный конфликт способствует реальным социальным переменам и освобождению угнетенных. Подобные умозаключения сложились у председателя еще в 1920-х гг. и четко прослеживаются в его статьях о крестьянском движении. Молодой Мао настаивал на том, что насилие в ходе мятежа – неизбежный продукт социальных перемен, который никогда не следует воспринимать как достойный сожаления «эксцесс». Насилие и унижение, которому подвергаются элиты, необходимы для того, чтобы решительно покончить с прежней жизнью и осуществить переход к новому режиму. Мао не только доказывал функциональное значение насилия для реализации подлинного общественного переворота, но и порицал тех, кого описываемые им крайности крестьянского движения приводили в ужас. По мнению лидера, такие люди фактически расписывались в своей реакционности и не могли быть участниками революции.
Эти воззрения отражаются во всей последующей истории КПК, от собраний критики и борьбы, которые организовывались партийными кадрами во времена земельной реформы в деревнях, и тех же собраний критики и борьбы, посредством которых консолидировалась власть в китайских городах на протяжении 1950-х гг., до ритуализированных актов унижения и избиения партийных кадров и представителей интеллигенции во времена «культурной революции». Все вышеупомянутое составляло основу представлений Мао о «культурной революции»: массового движения против укоренившейся на своих местах элиты. Сложно сказать, какую конкретную форму приняло бы такое движение, если бы оно не зиждилось на этом нерушимом кредо. Указанные убеждения проявляются и в том безразличии, с которым Мао относился к людям, погибшим от руки
Второй постулат провозглашает, что классовая борьба сохраняется и при социализме, лишь обостряясь по мере приближения к конечной цели, а различия во мнениях по экономической политике и темпам социалистической трансформации представляют собой выражение классового конфликта. Эту идею Мао почерпнул как раз из «Краткого курса истории ВКП(б)» и держался за нее изо всех сил, даже когда сам Сталин отступил от таких воззрений в конце жизни, а последователи Сталина вообще признали их неверными и разрушительными. Именно здесь следует искать истоки деструктивной охоты на предателей внутри КПК во время кампании по исправлению стиля работы 1943 г. в Яньане. С тех же позиций Мао обосновывал чистки рядов от чиновников, которые критически относились к идее «рывка напролом» к социализму или осмеливались ставить под сомнение достижения «большого скачка». Эта же идея легла в основу того, как Мао интерпретировал провал «большого скачка», заключив, что рядовые кадры КПК в сельских районах оказались под влиянием недобитых националистов и представителей эксплуататорских классов, которые силились саботировать Великую революцию Мао. Лишь классовые враги, с точки зрения лидера, могли быть столь бесчеловечно жестоки по отношению к голодающему крестьянству. Наконец, именно на этом идеале было выстроено Движение за социалистическое воспитание – сумбурная и противоречивая кампания, за которую с таким энтузиазмом взялся Лю Шаоци и которая была закончена так же резко, как она была начата. Как раз отказ СССР от дальнейшего следования указанной догме был одним из факторов в решении Мао заклеймить советское руководство в качестве каппутистов-ревизионистов. В отсутствие этого основополагающего умозаключения нельзя было бы и помыслить о «культурной революции» [Walder 1991].
Третий постулат подразумевает, что единственный способ претворения в жизнь революции и построения социализма заключается в создании организованной иерархическим образом коммунистической партии, которая характеризуется высокой степенью дисциплины и единством мыслей и действий. Обе указанные черты должны обеспечиваться культивацией веры в правильность избранного пути и непогрешимость партийного руководства, и в особенности его верховного лидера. «Культ личности», за который в СССР осуждали Сталина, Мао рассматривал как высокофункциональный инструмент для насаждения дисциплины и веры среди партийцев и как один из составных элементов как в победе над националистами, так и в трансформации Китая на пути к социализму. Подобная доктрина строится на презумпции, что лишь верховный лидер способен определить правильный курс дальнейшего движения и принимать решения относительно революционности или реакционности принимаемых политических мер. Если уже с приближением триумфа социализма классовая борьба лишь обостряется, то верховный лидер должен бдительно выявлять буржуазные склонности, возникающие в высшем руководстве и в рядах партии. Как и Сталин, Мао свято верил в то, что для обеспечения единства и дисциплины партии в качестве боевой силы необходим единоличный лидер. В противном случае движению грозит вырождение в месиво противоборствующих фракций. Существенным отличием воззрений Мао была его уверенность относительно того, что описанные черты революционной партии должны сохраняться гораздо дольше, чем это представлялось необходимым или желанным его современниками. Революция не завершалась ни с захватом власти, ни с ликвидацией классовых врагов, ни с трансформацией системы собственности. Революция должна была продолжаться еще неопределенный период времени. И только вдохновляемые революцией лидеры могли знать, когда поставить в этом процессе точку.
Четвертый постулат фиксирует форму социализма, которую СССР создал в 1930-е гг. как в сельском хозяйстве, так и в промышленности, в совокупности с отказом от частного предпринимательства, рыночных механизмов и стимулов к повышению доходности. Это самая чистая модель социализма, которая могла и должна была формироваться в ускоренном режиме путем проведения революции сверху, по аналогии с тем, как она была реализована СССР при Сталине в 1930-е гг. Вопреки тому, что Сталин лично рекомендовал Китаю подходить к построению социализма более поступательно и ближе к концу жизни начал апеллировать к представлениям об «объективных законах экономики», базирующимся и на социалистической, и на капиталистической системах, Мао продолжал держаться за эту ставшую анахронизмом мысль. В конечном счете Мао отказался от любого пересмотра роли политической мобилизации для ускорения темпов экономического роста. Он также отклонил доводы относительно того, следует ли отдавать должное в деле построения социализма современным наукам, технологиям, высококвалифицированным специалистам и профессиональным управленцам. Председатель еще более противился предположению, что во имя большей эффективности экономики общеизвестные недостатки советской модели можно компенсировать частичной опорой на адаптированные капиталистические экономические механизмы ценообразования, конкуренции и доходности. Однако Мао не позволял себе подобные соображения, опасаясь, что тем самым вместо социализма Китай вернется к капитализму. С точки зрения китайского лидера, люди, выражавшие подобные мысли, выступали на стороне капиталистического класса и желали свергнуть социализм как в Китае, так и во всем мире.
В то время как Мао не готов был поступиться данным узким набором идей, мировое социалистическое движение неуклонно преобразовывалось прямо на его глазах. СССР начал регулировать свою доктрину уже после Второй мировой войны, еще даже до смерти Сталина, и лишь ускорился в этом направлении после 1953 г. На момент публикации речи Хрущева в 1956 г. большая часть ключевых идеалов Мао продолжительное время подвергалась открытой критике. Новая доктрина не отвергала базовую идею марксизма о классовой борьбе как побуждающей силе изменений в человеческой истории, но предполагала, что, поскольку социалистическая экономика уже сформирована, а фундаменты классового разделения и классовой борьбы уничтожены, наступает время позаботиться об экономическом развитии и улучшении условий жизни населения. Следовало отказаться от «диктатуры пролетариата» и массовых репрессий. Классовой борьбы при социализме не существует. Без обиняков данное утверждение признавалось в корне ошибочной новацией Сталина, которая имела мало общего с марксистским учением. Тем более прискорбными оказались достигшие апогея в виде культа личности Сталина крайности, которые предстали абсурдистской фантазией, прикрывавшей трусливое и фанатичное преследование как реальных, так и воображаемых врагов. Все эти постулаты не были составной частью революционного марксизма-ленинизма, но отступлениями, искажениями и, исходя из слов Хрущева, преступлениями исторического масштаба против КПСС и народа СССР. Ни один «великий лидер» не может располагать правом решать в приказном порядке, какие политические инициативы являются революционными, а какие можно считать реакционными.
С самого начала Мао сопротивлялся таким выводам. Он отказывался согласиться с тем, что социалистическая трансформация Китая должна была быть медленной и постепенной, что экономическое развитие должно быть стабильным и сбалансированным, а эпоха масштабных кампаний и классовой борьбы подошла к концу. Он всеми силами пытался не допустить «чрезмерное» порицание Сталина. На краткий период времени в 1956–1957 гг. он рискнул изобразить из себя постсталинистского либерала, однако после неожиданных последствий кампании «Сто цветов» вновь качнулся в сторону классовой борьбы, проводя гонения на «правых уклонистов» и мобилизуя население на форсированный экономический рывок в период «большого скачка». После этой катастрофы Мао лишь удвоил свои усилия по отстаиванию сталинской доктрины о классовой борьбе. Он организовал антипартийный заговор и массовое движение, нацеленное на уничтожение бюрократизированной партии и замену ее новыми «революционными» структурами. На первый взгляд может показаться, что Мао действовал как новатор, оригинальный мыслитель и революционер, однако все его инициативы основывались на идеалах, которые воспринимались остальным миром, в том числе товарищами по КПК, в лучшем случае как консервативные, а в худшем – как мракобесие.
Часто приходится слышать о том, что Мао уделял особое внимание проблеме бюрократизации коммунистических режимов и их склонности поддерживать бессменные элиты, которые монополизируют привилегии и создают новые формы классового угнетения. Мао в самом деле был серьезно обеспокоен этой тенденцией. Это очевидно из того, что в ходе «культурной революции» не просто снимались с постов недостаточно лояльные его взглядам чиновники, а проводилась общенациональная мобилизация для уничтожения механизмов партийного государства во имя создания чего-то нового.
Однако и здесь проявляется узость мышления Мао. Он отказывался рассмотреть радикально иной, абсолютно очевидный диагноз: все проблемы, против которых он боролся, были неотрывной частью системы бюрократического социализма и, более конкретно, происходили из передачи всех средств производства в руки государственной бюрократической машины, в которой доминировали назначенцы единой партии, склонной к диктаторскому стилю правления. Мао столкнулся с необходимостью преодоления последствий монополии бюрократии над собственностью и властью и вел войну с привилегированной прослойкой, которая естественным образом строилась на системе, в которой карьерная мобильность зависела от политической лояльности. Мао не хотел переосмыслить советскую модель экономики, в частности отказ от рыночной конкуренции, механизмов материального поощрения и прибыльного хозяйствования. Но в особенности дорог ему был сталинский тезис о том, что во всем и всегда есть одно правильное решение – решение верховного лидера, а все разногласия по практическим вопросам являются проявлениями классовой борьбы.
На самом деле попытка Мао поставить СССР диагноз «возвращения к капитализму» по причине того, что советские лидеры будто бы чрезмерно опирались на специалистов и бюрократов, а равно на систему сдельной оплаты и финансовое поощрение трудящихся, сама по себе выглядит странной. В СССР не существовало ни одной из определяющих черт капитализма: ни частной собственности на средства производства, ни рыночной конкуренции между компаниями, ни ценовых механизмов, которыми можно было бы регулировать спрос и предложение.
В СССР по-прежнему господствовала все та же бюрократическая система, которую в 1950-х гг., внеся лишь частичные коррективы, адаптировал под свои цели Китай. Несмотря на свою репутацию оппонента бюрократизма, Мао ни в коей мере не противился существованию бюрократической иерархии. Он всего лишь отдавал предпочтение конкретной форме бюрократизма. Мао отказывался уступить полномочия лицам с профессиональными навыками и научными знаниями. Он хотел видеть перед собой абсолютно лояльных ему и его идеям партийных бюрократов, которые продвигались по карьерной лестнице в зависимости от степени их политической преданности. Предпочтительной для
Мао бюрократической машиной должны были управлять в лучшем случае преданные идеологи, а в худшем – догматичные фанатики. При этом, как только монополия и привилегии приводили партию к формированию стабильной и подавляющей все и вся иерархии, Мао приходило в голову только одно: разрушить машину до основания и начать создавать ее сначала, сменяя бывших функционеров на новых партийцев, которые, предположительно, должны были руководствоваться более чистыми помыслами. Однако такой подход лишь воспроизводил обстоятельства, которые, собственно, приводили к первоначальной проблеме: создавалась новая монополия под управлением формально выстроенных в иерархическую структуру лояльных партийных деятелей, которые пользовались исключительными правами на собственность, полномочиями, распределением привилегий и возможностей карьерного продвижения. Более того, постоянно угрожая своему аппарату обвинениями в предательстве и заговорах, Мао вынуждал своих преданных последователей постоянно демонстрировать разрушительный в своей чрезмерности конформизм, который предопределил крах «большого скачка», во имя реализации которого партийные кадры – под постоянным риском быть заклейменными «правыми уклонистами» – брали на себя завышенные обязательства, врали о достижениях и потом отнимали урожаи у голодающих деревенских жителей. Этим же объясняются чистки 1968 г., во время которых новые подчиненные Мао на местах, не имея ни возможности, ни желания сдерживать нарастание репрессий, ожесточенно выискивали предателей.
По сути, Мао в корне ошибся в своем диагнозе основной проблемы КНР. Китай должен был опасаться не восстановления капитализма, а цепкости бюрократической иерархии. Все сложности неизбежно происходили из того, что Мао настаивал на верности лишь одной системе, которую он отказывался как-либо менять и постоянно возвращал на стартовую позицию. Лекарством, которое Мао прописал Китаю на основе такого некорректного диагноза, стали устойчивые циклы конфликтов и разрушений, все глубже заводящие страну в тупик отсталости. Трагедия КНР заключалась в ошибочном мировоззрении несокрушимого в своем догматизме лидера, который придерживался крайне ограниченных и устаревших идеалов. Лишь после кончины диктатора руководству Китая удалось вырваться из круговорота маоистской доктрины и начать рассматривать организационные и экономические подходы, отличавшиеся от советской модели. Учитывая поразительный крах Советского Союза и его империи десятилетие спустя, скорее всего, это было своевременное решение.
После Мао Цзэдуна Китай пребывал в безмолвном кризисе, из которого расшатанным государственным и общественным структурам еще предстояло найти выход. После арестов чиновников, которые содействовали Мао в осуществлении «культурной революции» и, казалось, должны были остаться верны делу его жизни, оставалось мало сомнений по поводу того, что «культурная революция», а также идеи, вдохновившие ее, будут отвергаться. Очевидно, что общество стремилось к социальной и политической стабильности, а также улучшению качества жизни. Мы можем предположить, что опустошение, оставшееся после Мао, дало возможность его последователям начать все с чистого листа. Оставшиеся в наследство от СССР институты лежали в руинах. Предстояло отстроить все заново. Была масса сомнений по поводу того, в каком направлении Китаю следовало двигаться дальше. Безо всякого умысла Мао создал для своих последователей возможность выйти далеко за узкие рамки доктрины маоизма, а заодно и более ортодоксальных вариаций на тему марксизма-ленинизма.
В некотором смысле Китай после Мао начинал с нуля. Снова начался поиск модели, которая бы позволила добиться процветания и усиления страны. В конце 1940-х гг. выбор пал на СССР, и вплоть до 1960-х гг. советская модель в самом деле играла свою оправданную роль. Однако с конца 1940-х гг., когда китайские лидеры последний раз принимали подобные фундаментальные решения, мир начал сильно меняться. К концу 1970-х гг. опыт СССР уже не представлялся привлекательной моделью развития. Советский союз и страны-сателлиты продолжительное время сталкивались с замедлением темпов роста и вступили на путь стагнации, который грозил им крахом. Венгрия стала ярким примером процветания, оазисом посреди советского блока именно благодаря умеренным рыночным реформам и уступкам в отношении малого частного сектора. Контрастом выступала Польша, в которой не проводились реформы, в результате чего страна столкнулась с финансовыми проблемами, которые вскоре привели к скачку цен, ставшему основанием для расширения движения «Солидарность», практически сокрушившего действующий режим.
Прямо у границ Китая являли себя завидные модели развития: особенно показателен был пример Японии, но внимания заслуживали Южная Корея, Тайвань, Гонконг и Сингапур. 1940-е гг. остались далеко позади, и стало очевидно, что рыночный капитализм не приведет к коллапсу и мир не переживет больше тех потрясающих все основы депрессий, которые он пережил в 1930-х гг. Среди окружающих КНР процветающих соседей только в Японии конституционно действовала многопартийная система, что, впрочем, не помешало фактически одной и той же партии десятилетиями удерживать рычаги контроля. Сингапур ввел более жесткую форму однопартийности. Южная Корея и Тайвань представляли собой диктатуры. Гонконг был де-факто колонией и управлялся из Лондона. Однако все эти экономики были интегрированы в мировую систему, допускали значительное участие государства в управлении частной экономической деятельностью и добились существенного экономического роста за счет продвижения экспорта. Руководству КНР после Мао пришла в голову очевидная мысль: развитие Китая можно было значительно ускорить за счет использования рыночных механизмов и открытия дверей окружающему миру, не отказываясь при этом от диктатуры КПК.
Этот процесс начал еще до возвращения во власть в конце 1978 г. Дэн Сяопина назначенный преемник Мао Хуа Гофэн [Teiwes, Sun 2011, 2013]. Список политических инициатив, бывших отступлением от ключевых идеалов Мао, постепенно рос. Уже через несколько лет Китай осуществил захватывающую дух полную смену курса. Новое руководство КНР отстаивало необходимость применения на практике новейших научно-технологических достижений и установило продуктивные отношения с научными и техническими специалистами. Были восстановлены научные организации, воссоздана система высших учебных заведений, возобновлены исследования в области социальных наук. Возможности Китая в области научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ повышались за счет образовательных и исследовательских обменов с ведущими капиталистическими экономиками. Десятки тысяч учащихся отправляли на учебу за рубеж. Коллективное сельское хозяйство уступило место индивидуальному фермерскому хозяйству. Были сняты ограничения в отношении малых частных и семейных предприятий, в особенности в секторе услуг. Был облегчен режим эмиграции. Государство приглашало на консультации зарубежных специалистов. Китай начал получать зарубежные кредиты и финансовую помощь. Власти приступили к экспериментам с механизмами ценообразования и повышения доходности для продвижения реформ в прискорбно недоразвитом секторе государственной промышленности. В попытке привлечь капитальные инвестиции от иностранных частных компаний начали учреждаться «специальные экономические зоны».
Как просто было бы написать: «а остальное – уже история». Но действительность оказалась значительно сложнее. После Мао Китай все еще переживал глубокие расколы. Молодежь ощущала отчужденность. Полемика затрагивала не только наследие эпохи Мао, но и возможность продолжать доверять КПК, чья репутация сильно пошатнулась. В 2009 г. КПК, в традиционном для себя пафосном тоне, отпраздновала 30-летие успешной реализации политики «реформ и открытости». Однако мало кто вспоминал, что первые десять лет «реформ и открытости» – с 1979 по 1989 г. – были отмечены сильными волнениями и разногласиями в руководстве по поводу масштабов и темпов претворения в жизнь как политических, так и экономических реформ. Помимо этого, настойчиво звучали призывы общественности к дальнейшему развитию демократии: «Стена демократии» 1978–1979 гг.[215], мобилизация учащихся на демократические выборы в собрания народных представителей на местах в 1980 г., общекитайское студенческое движение за политические реформы и большую демократизацию конца 1986 г. и, наконец, студенческое демократическое движение весны 1989 г., переросшее в общенациональные потрясения, которые поставили под вопрос все основы китайского режима, завершились расправой над активистами и случайными прохожими в самом сердце столицы КНР и привели к установлению на территории Китая почти на целый год военного положения [Baum 1994]. На решение накопившихся за время правления Мао проблем потребовалось много времени и усилий. Режим столкнулся с полноценным политическим кризисом в 1989 г. – в том же году, который ознаменовался сворачиванием коммунизма в Восточной Европе и положил начало конца СССР.
Сейчас, когда со времен «культурной революции» прошло не одно десятилетие, фигура Мао превратилась в безобидный артефакт. Портрет председателя украшает юаневые купюры, сменив на национальной валюте изображения рабочих, крестьян, тракторов и паровых экскаваторов, которые тиражировались при Мао. Лицо великого кормчего взирает на нас с бесчисленного множества значков, плакатов и прочих предметов, которые штамповались миллионными тиражами во времена культа Мао, а теперь продаются в качестве сувениров туристам со всех концов света. Существуют специализированные рестораны, интерьеры которых воспроизводят эстетику «культурной революции». Посетителей здесь развлекают песнями и плясками эпохи