Оказавшиеся в подобных обстоятельствах люди обычно соглашались с предъявленными им обвинениями, надеясь, что это позволит им избежать тяжелого наказания, однако нашелся один человек, который отказался принять приписываемые ему ошибки и вступил со своими обвинителями в полемику. Это был известный писатель Ху Фэн, депутат первого Собрания народных представителей КНР, член редакционной коллегии журнала «Народная литература» и член правления Союза китайских писателей. В июле 1954 г. Ху Фэн представил ЦК КПК обширный отчет, в котором он подверг критике догматическую и негибкую цензуру в отношении литературных и поэтических произведений и поименно порицал официальных лиц органов пропаганды. Последовавший за этим ответ властей на критику был диспропорционально жестоким. В 1955 г. была развернута кампания против «контрреволюционной клики Ху Фэна» [Chen 1960: 88–90; Dikötter 2013: 187–189; Goldman 1967: 129–157; Lin 2009: 501–521]. Писатель и его ближнее окружение были брошены за решетку как контрреволюционеры, а общенациональная кампания клеймила разделявших схожие взгляды «участников шайки Ху Фэна». Более 2100 авторов и редакторов были подвергнуты уголовному преследованию как возможные члены контрреволюционной банды. Из них 92 человека были заключены в тюрьму. Многие люди оказались смещены со своих постов [Lin 2009: 520–521].

Преследование литераторов не приняло слишком больших масштабов, однако оно вписывалось в более широкую волну репрессий, кульминацией которых стала инициированная в июле 1955 г. кампания по ликвидации контрреволюционеров. Среди проводившихся мер – активный пересмотр личных дел и политической истории людей, допросы подозреваемых и подстрекательство к доносительству. В различных формах кампания продолжалась вплоть до 1957 г. К тому моменту расследование затронуло свыше 18,6 миллиона человек, из которых более 257 550 человек были признаны контрреволюционерами или «вредными элементами». Большинство этих людей было отослано в трудовые лагеря или переселено в деревни для работы «под присмотром». В ходе кампании 1717 подвергшихся гонениям людей совершили суицид [Ibid.: 558; Vogel 1969: 136–138].

В целом, политические тенденции, наблюдавшиеся на территории Китая после смерти Сталина, более походили на репрессии, которыми были отмечены последние годы правления советского лидера, чем на «оттепель» и частичную либерализацию, которые произошли в советском блоке после кончины Сталина. При этом, они ни в коей мере не достигли размаха больших сталинских чисток конца 1930-х гг. И все же осуждение Сталина Хрущевым ставило КПК и в особенности самого Мао в крайне неловкое политическое положение. Китай не шел в ногу с остальными коммунистическими странами, продолжая следовать курсу в стилистике Сталина.

События в советском блоке оказали на Китай несколько отсроченное влияние. Воздействие на КНР «оттепели» можно разделить на две стадии. Реагируя на доклад Хрущева от февраля 1956 г., Китай умерил возвеличивание Мао, начал подчеркивать значение для партии коллективного руководства и, после некоторой задержки, провел в жизнь собственную «оттепель». После октябрьских восстаний в Европе Мао пошел даже дальше, желая представить себя в новом ракурсе поборника открытости и критических настроений. Вопреки сильному противостоянию со стороны коллег, он настоял на проведении кампании по «исправлению ошибок», в которой критиками догматизма и злоупотреблений властью должны были выступать рядовые граждане. Это был искусный и неожиданный ход, весьма расходившийся с политическим мышлением Мао на тот момент. Понимая, что он сам может стать мишенью десталинизации, председатель КНР попытался взять верх над своими потенциальными критиками и показать себя сторонником открытости и сдерживания партийной власти народом.

Мы можем предположить, что резкий отказ Мао от его собственных взглядов преданного сталиниста не явился циничной уловкой, как это может показаться на первый взгляд. Да, в начале 1940-х гг. Мао создал в Яньане собственный культ личности. В процессе консолидации своей власти над Китаем КПК широко применяла принуждение и террор. Сам Мао был сторонником ускоренной социалистической трансформации как сельского хозяйства, так и промышленности. Однако далеко не все те промахи, за которые Хрущев бичевал Сталина, и множественные ошибки коммунистов из Москвы в государствах-сателлитах можно было приписать Мао. Он не проводил масштабные зачистки руководства Китая на показательных процессах в сталинистском стиле. Он не устраивал групповые казни партийных официальных лиц. Он настаивал на чрезмерно ускоренном «переходе к социализму», однако в целом этот транзит не сопровождался теми нарушениями и актами насилия, которые имели место в Европе, в Китае не происходило восстаний восточноевропейского типа. На законных основаниях председатель КНР мог констатировать, что первые этапы социалистической трансформации Китая прошли сравнительно успешно.

И все же руководство КНР отреагировало на выступление Хрущева февраля 1956 г. с настороженностью и осмотрительностью, и его первые шаги к десталинизации были весьма неторопливыми. Речь о культе личности удивила и встревожила китайских лидеров, которые, как и лидеры братских коммунистических партий (да и, впрочем, как и коллеги самого Хрущева), не были предупреждены о содержании доклада заранее. Мао и другие руководители Китая пришли к выводу, что Хрущев перегнул палку и проигнорировал достижения Сталина. Как и окружение Хрущева, они волновались по поводу перспективы утраты после жесткого осуждения Сталина авторитетности социалистического блока и усиления империалистических врагов социализма. Наибольшее раздражение китайской стороны вызвал личностный характер нападок Хрущева, который, с точки зрения Мао, не дал разумного теоретического обоснования для отделения провалов Сталина от его успехов. Лидеры Китая были озабочены тем, как провести линию между недавней историей КНР и эпохой Сталина и как отделить фигуру Мао от фигуры Сталина [Leese 2011: 30–36; Lüthi 2008: 49–50; MacFarquhar 1974: 43–48].

5 апреля 1956 г. в газете «Жэньминь жибао» была опубликована передовая статья «Об историческом опыте диктатуры пролетариата», направленная прежде всего на противодействие очернению Сталина, заслуги которого значительно превосходили его ошибки. При этом в ней отметались критические замечания по поводу формирования Мао своего собственного культа личности. Сам Мао выступил с двумя речами. 25 апреля он рассказал «О десяти важных взаимоотношениях», призвав к «долгосрочному сосуществованию и взаимному надзору» между КПК и небольшими некоммунистическими партиями, которым было разрешено продолжать свою деятельность. Тем самым должен был быть сформирован «единый фронт» всех патриотически настроенных китайцев, в особенности профессионалов и управленцев, составлявших большую часть членов «демократических» партий. Еще более важной оказалась знаменитая речь от 2 мая 1956 г., в ходе которой Мао выступил с лозунгом «Пусть расцветают сто цветов, пусть соперничают сто школ», сигнализируя о либерализации в сферах культуры и науки, а равно открытости к выдвижению немарксистских идеей для содействия национальному развитию Китая. Конфликты «внутри народа», со слов лидера, не всегда следует считать равносильными конфликтам «между народом и его врагами». Эти речи, вместе с передовицей от 5 апреля, обличали чрезмерно жесткие репрессии, отсутствие коллективного лидерства, превращение легитимных разногласий в политические ошибки или преступления и чрезмерную поспешность в претворении в жизнь экономической политики [Lüthi 2008: 50–53; MacFarquhar 1974: 43–48; 1989: 6–7]. Это был сравнительно умеренный и, для лидеров КНР, сбалансированный подход к десталинизации.

Поначалу, по вполне очевидным причинам, опубликованные речи не спровоцировали открытую дискуссию. У людей еще были свежи в памяти кампания против контрреволюционной клики Ху Фэна и в особенности кампания по ликвидации контрреволюционеров. И все же за выступлениями Мао последовали и символические, и фактические изменения. Лю Шаоци и Пэн Чжэнь обратились к структурам безопасности с призывом арестовывать меньше людей, применять менее жесткие наказания и в целом смягчить используемые методы [MacFarquhar 1974: 78–85]. На VIII съезде КПК в сентябре 1956 г. из партийного устава были исключены упоминания маоизма [Ibid.: 100–102]. Более того, представленный на съезде политический отчет указывал, что социалистическая трансформация промышленности и сельского хозяйства разрешила классовые конфликты на основе прежних способов производства и что теперь основная цель партии заключается в построении базы современной промышленности [Shen 2008: 322–323]. Существенным также стало значительное понижение в должности Кан Шэна, одного из главных инициаторов террористической по сути кампании 1943 г. по упорядочению стиля работы внутри КПК, которая обеспечила Мао на фоне начала культа его личности контроль над партией. Кан был разжалован с должности 6-го члена Политбюро до 5-го кандидата в члены. Тем самым он упал на 23-ю позицию в иерархии национального руководства – на 17 пунктов [MacFarquhar 1974: 148, 165; Organization Department 2000, 9: 36, 40–41]. Съезд КПК четко продемонстрировал, что партия отступает от своих наиболее ярко выраженных сталинистских тенденций [Leese 2011: 38–46].

Мао хотел пойти дальше, но столкнулся с сопротивлением. Его прозвучавший в передовице «Об историческом опыте диктатуры пролетариата» 5 апреля призыв к рядовым гражданам выступать с открытой критикой ошибок КПК не был включен в доклад Лю Шаоци на VIII съезде КПК [MacFarquhar 1974: 120–121]. Партийное руководство достигло согласия по поводу необходимости проведения кампании по исправлению стиля работы, однако общей позиции по поводу методов реализации этой кампании не было. Мао выступал за «упорядочивание стиля при открытых дверях», предполагавшее поощрение замечаний со стороны обычных граждан в адрес официальных партийных лиц. Предлагаемая альтернатива – «упорядочивание стиля за закрытыми дверями» – сводилась к взаимной критике членов партии. Справедливости ради, стоит подчеркнуть, что Мао не хотел ограничиться разоблачениями одних партийцев по поводу их неправильного поведения в отношении других партийцев. Он не считал, что этого будет достаточно для того, чтобы преодолеть злоупотребления, которые вызывали негодование в отношении КПК. Мао отстаивал мысль, что люди вне партии также должны иметь возможность высказать свои сомнения, считая, что свободное выражение разочарований населения приведет к большей социально-политической гармонии в обществе. Тем временем оппоненты идеи «открытых дверей» настаивали, что открытая критика партии извне приведет к деморализации партийных кадров и к политической нестабильности [Ibid.: 178–183, 189–199; Shen 2008: 491–501].

По рассказам очевидцев, в этом разногласии Мао и Дэн Сяопину противостояли Лю Шаоци и Пэн Чжэнь. События в Венгрии обострили внутрипартийные противоречия. Некоторые лидеры утверждали, что открытость может обернуться хаосом, в то время как Мао настаивал на том, что подобная политика позволила бы избежать в Венгрии переворота. В конечном счете в споре выиграл Мао [MacFarquhar 1974: 177–178; Shen 2008: 501–522]. Официальная реакция КНР на восстание в Венгрии была выражена в еще одной передовице «Жэньминь жибао» «В продолжение об историческом опыте диктатуры пролетариата», опубликованной 29 декабря 1956 г. Статья опровергала высказанное югославским лидером Тито мнение, что восстание в Венгрии было бунтом против сталинизма и оказалось неизбежным итогом расползания советской системы. Китайцы настаивали на том, что проблема заключалась не в самой системе, а в ошибках руководства, которые приводили к «противоречиям между правительством и народом». Иными словами, события в Венгрии следовало списать на неправильные управленческие практики, но не на советскую систему. Следовало скорректировать поведение тех официальных партийных лиц, которые были склонны к «догматизму, бюрократизации и фракционализму». Призывы к смене системы надлежало воспринимать как ошибочные попытки ревизии идеологии марксизма-ленинизма [Leese 2011: 51–54; Lüthi 2008: 63, 70; MacFarquhar 1989: 9].

Это была изначально ограниченная и консервативная доктрина, которая не предусматривала пересмотра способов организации новых политических и экономических структур Китая. Предполагалось, что проблема была заключена не в самой системе. Соответственно, вопрос о реформах управления и экономики даже не ставился. Корнем зла считалось некорректное поведение отдельных кадров. Институтам, заимствованным Китаем у СССР, было предназначено оставаться в неизменном виде.

Мао развил эту идею в своей произнесенной 27 февраля 1957 г. речи «О правильном разрешении противоречий в народе» [Мао 1957; Shen 2008: 470–476; Goldman 1967: 187–191]. Мао предлагал открытый подход к исправлению ошибок управления, пытаясь представить себя в качестве новатора в мировом коммунистическом движении. Основная идея, скрывавшаяся в затянутой и бессвязной речи, продолжавшейся около четырех часов, состояла в том, что противоречия между партией и народом являются нормальным явлением, которое не следует воспринимать как проявление классовой борьбы. Эти противоречия следует со всей определенностью отделять от разногласий между партией и классовыми врагами. Критику партии не следовало автоматически приравнивать к контрреволюции, претворяемой в жизнь враждебными классами. Партия, неспособная к принятию критики и воспринимающая всех своих критиков как классовых врагов, совершает те ошибки, которые привели к восстанию в Венгрии, заключал Мао [Leese 2011: 57–60].

Речь Мао была попыткой усиленного продвижения кампании за открытый подход к исправлению стиля работы, которому, как ясно указывал лидер, зачастую противостояли партийные кадры [MacFarquhar 1974: 184–199]. В дальнейшем во время поездок за пределы Пекина в марте он выступал с аналогичными речами перед несколько более скромными аудиториями[91]. К тому моменту органы пропаганды КПК фактически саботировали посыл речи «Сто цветов», организовав кампанию изобличения автора рассказа, главный герой которого – молодой коммунист – разочаровывается в своих идеалах из-за циничности и некомпетентности аппаратчиков [Cheek 1997: 174–175; Goldman 1967: 179–186; MacFarquhar 1974: 178–180][92]. В особенности раздражение Мао вызывала газета «Жэньминь жибао», которая не публиковала его новаторские идеи по «противоречиям», пока сам лидер лично не позвонил по домашнему телефону редактору издания Дэн То и жестко не отчитал как последнего, так и еще нескольких чиновников органов пропаганды [Cheek 1997: 175–182; MacFarquhar 1974: 192–194]. Нападки Мао сдвинули новую кампанию с мертвой точки. Наиболее заметные критики новейшего политического курса, в частности Пэн Чжэнь, наконец-то сдались на милость победителя. В середине апреля «Жэньминь жибао» опубликовала пять передовиц, которые критиковали лиц, противостоящих открытости и «цветению ста цветов» [MacFarquhar 1974: 200–207]. 1 мая 1957 г. Кампания по исправлению стиля работы была наконец-то запущена. Однако «Ста цветам» было суждено цвести всего пять недель. Впрочем, мимолетность их жизни лишь подчеркнула, сколь драматичным было их существование.

Призывая к критике воззрений и поведения партийных кадров, партийные организации проводили форумы по всему Китаю [Shen 2008: 523–551]. Когда стало очевидно, что осуждение официальных лиц не будет сопровождаться немедленными карательными мерами, с заявлениями выступило множество критически настроенных ораторов, готовых высказаться начистоту. Официальные партийные лица были вынуждены получать от подконтрольных им людей ничем не сдерживаемую обратную связь. Озвучиваемые замечания мало кто осмеливался произносить вслух ранее. Для партийных кадров столкновение с мнениями рядовых граждан зачастую было унизительным и деморализующим. Выступающие постепенно обретали свой голос и выдвигали все более серьезные обвинения. Некоторые партийные деятели открыто подтверждали слова говорящих. Требования по исправлению стиля работы скоро вышли за пределы первоначальных рамок кампании и начали затрагивать сущностные недостатки советской модели.

Особенно суровые слова обрушились на новую систему партийного контроля, сформировавшуюся в городских организациях. Выступающие возмущались тем, что КПК считала необходимым распространять свою власть на все организации и структуры, в которых партийные кадры принимали решения вопреки рекомендациям специалистов и отвергали советы людей с гораздо большим опытом работы и полноценным образованием. Отмечалось, что партийные кадры не были способны к исполнению своих обязанностей, часто не справлялись со своей работой и демонстрировали очевидное неуважение по отношению к тем, кто находился в их власти. Более того, партийцы прибирали к рукам все привилегии и назначали своих супруг на хорошо оплачиваемые должности в подведомственных им организациях. В вопросах продвижения по службе члены партии всегда придерживались кумовства, даже если поддерживаемые ими люди абсолютно не соответствовали предъявляемым работой требованиям и, в отдельных случаях, едва умели читать [MacFarquhar 1960: 51–53].

Журналисты жаловались на невозможность заниматься своим делом и подчеркивали, что цензура унижает статус их профессии. Они отмечали отсутствие реального доступа к процессам принятия решений внутри правительственных структур и требовали большей свободы в правдивом освещении событий. Они указывали, что газеты превратились в рупоры, озабоченные исключительно точной передачей слов чиновников, и что журналистам и редакторам запрещалось высказывать собственное мнение. Самые суровые критики заявляли, что цель партии в области журналистики сводилась к удержанию народа в состоянии неведения [Ibid.: 59–76].

Горько сокрушались по поводу воздействия партийной системы на свою работу представители научных кругов. Они порицали КПК за непосильные ограничения в области изучения точных наук и фактическое уничтожение гуманитарных и социальных наук вследствие принуждения ученых к следованию устаревшим марксистским догмам. Они критиковали партийцев за неукоснительную приверженность советским доктринам и научным тенденциям, выражавшуюся в превознесении всего русского и импульсивном отказе от всего американского. Критическое мышление находилось под запретом, а его проявления жестоко карались. Неквалифицированные партийные секретари занимались управлением научными исследованиями и учебными курсами по предметам, в изучении которых у них не было даже базовой подготовки. Преподаватели и исследователи, запуганные предыдущими политическими кампаниями, не осмеливались высказывать свои точки зрения. В отдельных сферах из-за догматизма необразованных партийных секретарей исследования просто прекратились. Экономисты возмущались по поводу уничтожения их научной дисциплины: статистику и выборочные обследования заклеймили как «буржуазные науки», а ученым приходилось изо дня в день как молитву повторять цитаты из хрестоматийных трудов марксистов и предоставлять основанные на самой простой арифметике «доказательства» верности учения Маркса [Ibid.: 117–120][93].

Авторы и издатели, пережившие в сферах их интересов недавние кампании против свободомыслия, высказывались в защиту своих ранних взглядов и публиковали сатирические эссе, в которых высмеивался догматизм бюрократов-коммунистов. Представленный в журнале «Народная литература» текст делал посмешищем бездумное начетничество официальных партийных лиц и постоянные пересмотры партийной линии:

Такие замечания, вероятно, больно задевали партийные кадры, уже привыкшие к соглашательскому безмолвию своих запуганных подчиненных. Кроме того, прозвучавшие во многих организациях заявления затрагивали не только поведение и подходы отдельных лиц. Критика касалась и самой системы. Профессор Китайского народного университета отмечал, что жить в Китае при коммунистах было хуже, чем при националистах. Партия полностью изолировалась от народа: «народные массы хотят низвергнуть КПК и уничтожить коммунистов». По мнению комментатора, партию, если только она не пойдет на фундаментальные внутренние преобразования, ждали ликвидация и коллапс [MacFarquhar 1960: 88–89]. Профессор из Шэньянского педагогического университета живописует печальную картину жизни при КПК: