Мое присутствие в нашем отряде расценивалось членами штаба как вредное для нашего «успеха» и т. д. Меньше всего на свете я хотел мешать нашему успеху, но отказаться от борьбы с большевиками я тоже не мог. Сидеть без дела в Гатчине тоже было не особенно приятно и, более того, бесполезно. Так я представлял ситуацию в Царском Селе в ночь на 30 октября. Я решил немедленно идти навстречу эшелонам, которые должны были подойти с фронта. Я надеялся также своим личным присутствием ускорить их наступление, как я это сделал в случае с казаками у Острова, и вовремя привести Краснову пехотные подкрепления. Насколько я помню, утром 30 октября я отправил Краснову записку, сообщая ему о своем отъезде из Царского Села.
Каково же было мое удивление, когда вскоре передо мной предстала делегация Совета казачьих войск во главе с Савинковым! Мне сообщили от имени всего отряда, что мой отъезд крайне нежелателен, что он может плохо сказаться на рядовых казаках и, следовательно, на ходе боя, и, наконец, так как казаки пришли сюда со мной, я должен разделить с ними их участь. В ответ я разъяснил делегатам цель моей поездки, подчеркнув, что считаю поездку возможной только потому, что вчерашнее поведение Краснова и его штаба убедило меня, что я стал здесь лишним. А если это не так, сказал я, если мой отъезд может помешать успеху боя, то я, конечно, готов остаться,
Переговоры были завершены. Я остался в Гатчине, куда, как я уже указывал, вечером вернулся весь отряд.
В самой Гатчине весть об «отступлении войск Керенского» распространилась с молниеносной быстротой задолго до возвращения казаков, посеяв панику у одних и удвоив энергию и дерзость у других. Вечером, незадолго до возвращения Краснова, ко мне из Петрограда приехала делегация Всероссийского исполнительного комитета Союза железнодорожников с наглым ультиматумом, требуя, чтобы я вступил в мирные переговоры с большевиками, угрожая в противном случае железнодорожной забастовкой, Меня призвали ответить в течение нескольких часов. Последовала бурная сцена. Измена путейцев делала наше положение трагическим, ибо железнодорожная забастовка, никак не влияя на движение большевистских вооруженных сил (уже сосредоточенных в Петрограде с их резервами, развернутыми вдоль Балтийского побережья), отрезала бы нас от всех фронтов и всех прибывающих подкреплений.
Необходимо было как можно быстрее организовать оборону Гатчины от возможных атак со стороны Красного Села и Ораниенбаума. Однако сделать это стало почти невозможно, несмотря на сосредоточение в городе огромного числа офицеров. Все они предпочитали коротать время во дворце, в штабе, обсуждая обстановку, ссорясь и критикуя все и вся. По прибытии генерала Краснова я сообщил ему об ультиматуме Союза железнодорожников. Краснов высказал мнение, что при данных обстоятельствах, возможно, было бы разумно начать переговоры о перемирии, чтобы выиграть время. Это, по его словам, несколько умиротворит казаков, начавших с возрастающим подозрением смотреть на командиров, и даст нам передышку,
Казаки начали терять всякую надежду на прибытие на помощь пехоты. Напрасно старались показать им груды телеграмм о передвижении эшелонов; напрасно мы пытались доказать им, что подкрепление действительно идет и что ждать осталось недолго. Напрасно! Казаки обращали все большее внимание на речи агитаторов, склоняясь относиться к нашим заверениям со все меньшей доверчивостью и выказывая растущее нетерпение и недоверие по отношению к офицерам.
В тот же вечер 30 октября, воспользовавшись приездом группы друзей из Петрограда, я передал им письмо на имя Н.Д.Авксентьева, Председателя Совета Республики, передавая ему, в случае «возможной необходимости» права и обязанности министра-председателя Временного правительства, предполагая также немедленное заполнение вакансий.
Едва я выполнил эту миссию, как мне сообщили, что собрание офицеров в Гатчине настойчиво желает, чтобы я назначил Савинкова начальником обороны города, что они доверяют ему и немедленно приступят к организации обороны. Я согласился и имя Савинкова в ту же ночь было использовано большевиками как новое свидетельство моей «контрреволюционности».
Лишь глубокой ночью я очутился один, с двумя моими молодыми адъютантами, лейтенантом Кованько и лейтенантом Виннером, которые остались мне верны до последнего. Теперь я мог думать о своей судьбе, которая не казалась особенно неопределенной. Один из моих адъютантов только что стал отцом. С большим трудом я уговорил его оставить меня при первой же возможности, которая представилась очень скоро. Другой, девятнадцатилетний Виннер, который поддерживал меня на протяжении всей революции, категорически отказывался поддаваться на всякие назойливости. Мы решили встретить все что нам предстоит вместе. В тот момент мы уже чувствовали, что быстро движемся к неизбежному.
Утром 31 октября я созвал военный совет. Присутствовали генерал Краснов; полковник Попов, его начальник штаба; капитан Кузьмин, помощник командующего войсками Петроградского военного округа; Савинков, Станкевич и еще один офицер. Открывая совещание, я кратко изложил политическую обстановку, как она сложилась на основании имеющихся в моем распоряжении сведений, а затем просил начальника штаба объяснить военное положение и доложить о передвижении войск. После этого я поставил перед советом вопрос о принятии или отклонении перемирия. Мнения давались в порядке старшинства, самый младший из присутствующих говорил первым. Только два мнения — Савинкова и мое — были за безоговорочный отказ от всяких переговоров.
Таким образом, отчетливо проявилось мнение большинства: как бы ни была трудна и неприятна задача, другого выхода не было — надо было выиграть время путем переговоров. Кроме того, я считал невозможным дать повод Краснову и его штабу сказать казакам: «Мы были за мир, но Керенский заставил нас воевать». Я подтвердил мнение большинства, и военный совет приступил к выработке технических условий переговоров.
Было решено, чтобы Станкевич ехал в Петроград обходным путем, чтобы известить Комитет спасения Родины и революции о моих условиях перемирия. К сожалению, я не могу вспомнить полный текст этого документа, копию которого я не сохранил. Во всяком случае, эти условия были неприемлемы для большевиков, которые после нашего отъезда из Царского Села почти не сомневались в своем окончательном успехе. Но я отчетливо помню два своих условия:
Во-первых, большевики должны были немедленно сложить оружия и дать гарантии подчиняться Временному правительству, которое в свою очередь должно было быть реорганизовано;
Во-вторых, реорганизация правительства и его программа определялась путем соглашения между действующим Временным правительством, представителями всех политических партий и Комитетом спасения Родины и революции.
Около четырех часов дня Станкевич уехал в Петроград. К этому времени генерал Краснов организовал делегацию, которая должна была отправиться в Красное Село, штаб-квартиру большевиков, для немедленного заключения перемирия в ожидании результатов миссии Станкевича. Делегация выехала в штаб большевиков только вечером. Она состояла только из казаков, так как капитан Кузьмин категорически отказался сопровождать делегацию, несмотря на настойчивость Краснова.
Перед этим, в полдень, после закрытия военного совета, Савинков пришел ко мне с бумагой в руке. Я думал, что его визит как-то связан с каким-то неотложным вопросом, касающимся обороны Гатчины. Я ошибался. В документе говорилось, что предъявителю, Борису Савинкову, было поручено Керенским, премьером и главнокомандующим, отправиться в Ставку, чтобы облегчить отправку подкреплений в Гатчину.
— Пожалуйста, подпишите эту бумагу, Александр Федорович, я хочу ехать.
— Возьмите, — ответил я, возвращая подписанное поручение. Я не стал возражать, невзирая на то, что поездка была совершенно неразумной и невзирая на то, что отказывался от весьма ответственного задания, которое взял на себя в Гатчине и к исполнению которого еще не предпринял ни одного шага. Мы оба понимали цель его отъезда, и обсуждать ее было бы бесполезно.
Мудрое предвидение Савинкова только подчеркивало ту атмосферу, которая меня окружала! Только чудом, только величайшим самоотвержением немногочисленных защитников Гатчины можно было теперь спасти положение. Но даже нависшая серьезная опасность не сплотила нас, не пробудила энергии и инициативы; напротив, она только стимулировало и отравляло распад. Для большинства главным соображением стало самосохранение. Казаки с растущим гневом смотрели на своих офицеров как на причину их грядущей гибели, в то время как офицеры, под враждебным давлением большевистской армии и своих собственных казаков, стали чаще думать, какой ценой они могли бы купить себе жизнь у большевиков в случае падения Гатчины. Из-за того, что подкреплений все еще не было, казаки искренне считали себя преданными. Офицеры не считали более нужным скрывать свою ненависть ко мне, чувствуя, что я уже не в силах защитить их от ярости толпы.
Так началась ночь 31 октября. Никаких докладов парламентеров на фронте. Никакой информации из Петрограда. Полутемные, мрачные, бесконечные коридоры старого дворца, построенного императором Павлом I, заполнены массами возбужденных, взбешенных людей. Воздух, отравленный страхом, наполнен самыми невероятными, чудовищными слухами. Повсюду шепчутся: «Если казаки добровольно сдадут Керенского, им позволят вернуться домой, на Тихий Дон». Искушение слишком велико; мысль о предательстве захватывает умы многих. Кажется, что долгая осенняя ночь никогда не кончится. Минуты кажутся часами. Крысы покидают тонущий корабль. В моих комнатах, только вчера заполненных до отказа, сегодня нет ни души. Только гробовая тишина и покой. Мы одиноки. Нас очень мало. Все эти месяцы мы держались вместе, объединенные общей судьбой. Ничто не мешает нам теперь спокойно и невозмутимо думать о предстоящем. Уже рассвело. Я уничтожил все бумаги и письма, допустить попадания которых в чужие руки я никак не мог допустить и лег на кровать и задремал с единственной мыслью: «придут ли утром эшелоны?»