— А вот теперь не скажу. Из вредности. Позже узнаешь. И вообще, может, это не он, а она? — и я понимаю, что теперь расспрашивать Пашку бесполезно — только еще больше туману напустит.

— Жди пока вернусь. Только не уходи никуда, — произносит издевательски Шурыгин, стоя в дверях.

Я замахиваюсь на него подушкой, готовясь к броску, но он успевает скрыться раньше.

Возвращается Шурыгин вместе с пожилой медсестрой. Она вынимает иглу из моей руки, прикладывает к месту укола остро пахнущую спиртом ватку и залепляет сверху лейкопластырем.

После её ухода я с Пашкиной помощью поднимаюсь с кровати. Хотя голова болит и кружится, а сердце сразу начинает стучать быстрее, но передвигаться я, похоже, могу.

Облачаюсь в больничный халат и, шаркая огромными тапками, выхожу из палаты в Пашкином сопровождении.

По пути я прошу Пашку приглядывать за Годзиллой до моей выписки — благо в холодильнике полно консервов, словно на случай атомной войны, а потом я все-таки делаю еще одну попытку узнать у Шурыгина имя убийцы. Но он проявляет неожиданную твердость:

— Тань, не проси. Знаешь, я ведь пообещал твоему лечащему врачу, той самой милой даме, которую я только что приводил, пока на эту тему с тобой вообще не разговаривать. Она сказала, что тебе сейчас нельзя волноваться и расстраиваться. Да и вообще, я пока не знаю всех деталей, как эти убийства происходили, но ты же знаешь, что я смогу раздобыть необходимую информацию. Немного терпения. Торжественно клянусь, что после твоей выписки я всё-всё тебе расскажу. Пока могу сообщить лишь одно: эта сволочь поймана и сейчас сидит в следственном изоляторе. Никто этого «Вениамина» до суда выпускать не собирается, не переживай. А после суда, думаю, «Веня» еще долго не увидит свободы. Вот, кстати, мы уже и добрались до реанимационного отделения.

Проникать всюду, куда другим вход воспрещён, — это один из главных талантов Павла Шурыгина. То ли он развил это своё качество на репортёрской работе, то ли именно благодаря ему стал репортёром, сейчас уже выяснить не представляется возможным, но меня на удивление беспрепятственно пропускают к Кожину.

Пашка, убедившись, что я самостоятельно держусь на ногах, проявив деликатность, остаётся ждать в коридоре.

Я вхожу в большую, выложенную кафелем комнату. Здесь, в окружении непонятных приборов лежат три больших белых кокона: забинтованные, укрытые простынями люди. Я безошибочно угадываю, который из них Михаил.

— Я к Кожину. Что с ним? — шепотом спрашиваю я пожилого врача с седой щёточкой усов.

— Вы ему кто? — отвечает он вопросом на вопрос.

Тут я вспоминаю гениальный ход Пашки, на время превративший меня в «госпожу Шурыгину», и, мысленно прося прощения у этого милого человека за свою ложь, говорю: «Жена, мы вместе в эту больницу попали».

— У него повреждена затылочная доля, — так же вполголоса отвечает доктор.

Я испуганно вскидываю руку к горлу.

— Не переживайте вы так: ему очень повезло. Будь травма посерьезнее, мог бы ослепнуть, а тут все обошлось, — торопливо добавляет врач, видя, как меняется моё лицо. — И не таких поднимали. Выпишем деньков через десять, а там месяцок-другой покоя, щадящего режима и медикаментозного лечения — и будет ваш муж, как новый. Скоро переведём его в общую палату. Вы́ходим, не волнуйтесь. А сейчас можете к нему подойти на пару минут, но не сто́ит пока утомлять его разговорами.

Я нерешительно приближаюсь к Михаилу.

Большое сильное тело выглядит сейчас таким беспомощным. На бледном лице с заострившимися чертами и опущенными ресницами печать отсутствия. Я стою и смотрю на него, боясь шелохнуться.

И вдруг Михаил открывает глаза. Какое-то время он словно смотрит сквозь меня, потом взгляд его приобретает осмысленное выражение, он несколько раз моргает, как будто что-то мешает ему видеть, и, кажется, наконец узнаёт меня.