— Она не была знакома ни с одной из них.

— О, то есть…

— Да, — прервала меня Волжак. — Ты первая, кого я привела домой. Я, по-моему, говорила это.

— Нет, я поняла, что твой отец никогда не жаловал твои увлечения, но я думала, что твоя мама… Что ты… — замялась я, пытаясь сформулировать предложение.

— Что я что? – усмехнулась Волжак, чуть отодвигаясь, чтобы посмотреть мне в глаза. – Что я тайно знакомила ее со своими подружками? Нет. Не знакомила.

— То есть… — я пробежалась пальцами по ее тонкому свитеру, опускаясь к груди. – Я первая девушка, с которой ты занималась любовью в доме родителей? – понизив голос, спросила я.

— Да, — также тихо ответила Волжак. – Кстати, тут я тоже ни с кем этим не занималась…

— Извини, — вздохнула я и, похлопав ее по животу, отодвинулась. – Мы опаздываем на ужин. Как-нибудь в другой раз, — усмехнулась я, видя разочарование на лице Волжак.

— Ты так жестока!

— Жизнь иногда несправедлива, детка, — пропела я и, смеясь, обогнула Волжак и направилась к дому, чтобы сменить одежду к ужину.

***

Волжак все-таки не стала переодеваться и осталась в рваных штанах. Я же надела обычные джинсы и кофту с очень консервативным вырезом – а если точнее, то вообще без него. Екатерина Александровна пошутила, что я принимаю дом ее родителей за монастырь, но я все же считала, что не стоит дразнить бульдога голой задницей (бульдогом был, конечно, ее отец).

Мы уселись за прямоугольный стол крест-накрест – я напротив Волжак, а ее родители друг напротив друга. На столе посередине уже были какие-то закуски и вино, и перед каждым стояла широкая белая тарелка с приборами по бокам. Когда я заняла свое место, то пронаблюдала, как Александр Николаевич разворачивает белоснежную накрахмаленную салфетку, и беспомощным взглядом уставилась на Волжак, в надежде, что она мне подскажет, что делать. Я не была невоспитанной и не росла в свинарнике, но… у меня дома не расстилают мини-скатерть перед собой. И если ты хочешь вытереть руки – ты просто берешь обычную салфетку из стопки и делаешь это. А тут… я хочу сказать, что салфетницы на столе не было. И я не хотела выглядеть какой-то деревенщиной, хотя, уверена, Волжак-старший давно решил для себя, что с моим воспитанием мне впору питаться в хлеву. Я все еще помнила, с каким лицом он посмотрел на меня, когда я за завтраком по привычке обмакнула в яйцо кусок хлеба. Да, это была моя ошибка, но все же я не ноги на стол закинула.

Но тут я в очередной раз поняла, что сделала правильный выбор, когда без памяти влюбилась в самую потрясающую женщину на земле. Волжак абсолютно проигнорировала телодвижения отца и даже не прикоснулась к салфетке, зато, когда эта Анна, которая была и кухаркой, и уборщицей, и домоправительницей, поставила перед ней тарелку, на которой лежал кусок мяса с гарниром, наклонилась и понюхала его, прикрыв глаза от удовольствия. И, тут же схватив вилку и нож, принялась разрезать его.

— Катерина, где твои манеры? – фыркнул Волжак-старший после того, как ее нож несколько раз противно скрипнул по тарелке.

— Обменяла на хороший аппетит, — ответила она с набитым ртом.

Я молча наблюдала за этим, удивляясь. Нет, Екатерина Александровна никогда не требовала накрытого по всем правилам этикета стола и пятьдесят приборов вокруг тарелки, но невоспитанной или неприличной я бы ее никогда не назвала. Она не позволяла себе болтать с полным ртом еды или… ковырять еду вилкой, как она делала сейчас. Я понимала, что она просто хочет позлить отца, потому что тот не смог не прокомментировать ее внешний вид. И мне было странно и смешно это видеть, учитывая, что Волжак уже прошла возрастную отметку в тридцать пять, и мне раньше казалось, что люди в этом возрасте перестают вести себя, как дети, но, все-таки к счастью, Волжак это не коснулось.

— Где вы сегодня побывали, что видели? – спросила Светлана Юрьевна, не обращая внимания на взгляды, которыми обменивались ее муж и дочь.

— На площади, в парке, ну, про оранжерею ты в курсе, — ответила Волжак, продолжая жевать.

— Куда завтра собираетесь? – спросил Александр Николаевич, разрезая кусок мяса. – Черт, я же просил средней прожарки, неужели так трудно понять, как это делается? – поморщился он, разглядывая свой ужин.