Они не свернули на северо-восток к перевалу Бреннера, по другую сторону которого лежала Австрия, а направились вдоль западного побережья Италии к Франции. В Пьемонте, не доезжая двадцати километров до французской границы, пленники неделю провели в транзитном лагере Борго-Сан-Дальмаццо, где их наконец накормили жидким супом и черным хлебом и дали достаточно воды, чтобы вымыться и утолить жажду. Осознание, что их везут на запад вместо востока, снова было встречено слезами облегчения, хотя с этого момента им предстояло двигаться на север.

– Берген-Бельзен. Нас везут в Берген-Бельзен! – закричала одна женщина с дрожащей на губах улыбкой, после чего закрыла глаза и подняла голову к небесам, чтобы вознести хвалу Господу. Они направлялись не в Освенцим, и многие уже считали это поводом для праздника.

Удивительно, как распространяются слухи: передаются из уст в уста и преодолевают огромные расстояния, чтобы поддержать или утешить, огорчить или ужаснуть. Берген-Бельзен был далеко не так плох, как Освенцим. Там можно было выжить. Семьям даже разрешали остаться вместе. Иногда узникам давали немного молока или сыра. По крайней мере, так утверждали слухи, истории, слышанные некоторыми из женщин. Но Берген-Бельзен находился в Германии. В северной Германии, уточнил кто-то в испуге. В этом смысле Польша была предпочтительней. Германия означала Гитлера.

– Ливийских евреев, которые укрывались в Италии, выслали прошлой осенью в Берген-Бельзен, – добавил кто-то. – Остальных потом отправляли в Освенцим. Так что нам повезло.

Повезло. Они умрут медленней, будут страдать дольше. Ева хотела только, чтобы все закончилось.

Берген-Бельзен означал смерть по капле, в то время как Освенцим походил на смертельную инъекцию. Скоростной поезд на тот свет. Будь воля Евы, она выбрала бы его.

Пожалуй, ее начинала слегка тревожить собственная готовность расстаться с жизнью. Но только слегка.

Когда Анджело пришел в себя, Марио Соннино сидел с книгой у его кровати. Настольная лампа населяла комнату причудливыми тенями. Должно быть, он что-то дал Анджело. Морфий? Он то приходил в сознание, то снова его терял, каждый раз спрашивая, нет ли новостей о Еве, и уплывая в беспамятство прежде, чем успевал получить ответ. Но Анджело понимал, что ее нет в Риме. Марио сказал, что никто не знает наверняка, но монсеньор О’Флаэрти слышал про поезд с еврейскими женщинами и детьми, который отправился со станции Тибуртина в субботу.

Анджело хотел бы забыться опять, но чувствовал, что эти благословенные часы для него миновали. Марио помог ему свесить ноги с кровати – протез сняли – и воспользоваться ночным горшком. О том, чтобы прыгать по коридору до уборной, не могло быть и речи, а для костылей у него слишком саднило все тело.

Справив нужду, Анджело съел немного холодной поленты и черного хлеба, выпил стакан воды и снова откинулся на подушку. Марио не спешил уходить, явно желая услужить ему чем-нибудь еще.

– Я вправил тебе палец и перевязал ребра. В некоторых трещины, но переломов нет. Ты пока весь черно-синий, но отек спадет. Нос я тебе тоже поставил на место. Как твои глаза? Я немного волновался за правый.

– Видит, – ответил Анджело. – Все будет нормально.

– Да. Конечно. Ребра будут заживать дольше всего, но в целом обошлось без непоправимого ущерба. Хотя ногти обратно могут не отрасти.

– Ногти меня не волнуют, – тихо сказал Анджело.

– Нет, – пробормотал Марио. – Не волнуют. – И он снова тяжело опустился в кресло.

– Я должен ее найти, Марио.

Тот с усилием сглотнул, словно сгустившееся в комнате напряжение костью застревало у него в горле.

– Как?..

– Не знаю. – Голос Анджело дрогнул, и он спрятал лицо в ладонях, как делал всегда при молитве. Но теперь этот жест не нес утешения. – Американцы на подходе. Нам просто нужно было продержаться еще чуть-чуть. Мне нужно было сберечь ее еще немного. Я был таким идиотом, Марио. Надо было жениться на ней в тридцать девятом. Я мог бы увезти ее в Америку, как и говорил Камилло.

– У нас всех была возможность бежать. Мы все слышали этот внутренний голос: «Спасайся, пока не поздно». Меня мучают те же мысли, Анджело. – И Марио потер шею, вновь борясь со старыми сожалениями и чувством вины, которое преследовало его столько ночей подряд.