Похоже, капитан был потрясен, что Анджело знает такие подробности. Неужели он и правда считал себя настолько неуязвимым и непобедимым, что думал, будто все его преступления остаются без свидетелей?

– Вы застрелили человека посреди улицы, – тихо повторил Анджело. – Но если вы отпустите Еву, я вас не выдам.

– Думаете, кому-нибудь есть дело до смерти одного еврея? – неверяще спросил фон Эссен. – И вот этим вы собираетесь со мной торговаться?

– Война закончится. Германия проиграет. И вы ответите за свои прегрешения, – выплюнул Анджело окровавленными губами. – Отпустите Еву, и я за вас поручусь. Показания священника кое-чего стоят. Я скажу, что вы благородный человек, и вы вместе с женой спокойно вернетесь в Германию. В отличие от многих других, которым придется заплатить за свои преступления.

Фон Эссен рассмеялся:

– Не знаю, как вы пронюхали про еврея на улице. Но вы, очевидно, там были, а это только подтверждает, что Ева не единственная еврейка, которую вы укрываете.

Он снова выглянул за дверь, и спустя секунду в комнату зашли два офицера СС.

– Верните ее в камеру, – велел капитан солдату, охранявшему Еву. После чего повернулся к двум новоприбывшим. – Падре заберите тоже. Обрабатывайте его, пока не заговорит. И проследите, чтобы девчонка слышала его крики.

Их разлучили тридцать шесть часов назад. Анджело пытали и допрашивали тридцать шесть часов подряд. Сутки и еще полсуток ада. Ева слышала, как он просил пить. Вместо этого его окунули головой в ведро с ледяной водой и лишили сна. Слышала, как он кричит от боли, хотя пытается сдерживаться ради нее. Его избивали. Мучили. Угрожали подробными описаниями того, что сделают с ней. Однако у Анджело не вырвалось ни одного признания – только молитвы и тихие, но твердые слова, что ему нечего им сообщить.

В пятницу охрана начала освобождать камеры от мужчин – и евреев, и неевреев. В гестапо остались только Ева и две сестры-еврейки, которые уже были официально осуждены и теперь дожидались поезда на север. Услышав, как солдаты приказывают Анджело встать и двигаться на выход, Ева сразу бросилась к двери и прижалась к окошку. Его распухшее, багровое лицо было не узнать, однако солдаты не забрали у него сутану, и теперь обычно белый воротничок пятнали капли крови. Волочась мимо ее камеры, Анджело обернулся ради одного последнего взгляда, хотя и без того с трудом удерживался на ногах.

– Анджело! – закричала Ева. – Анджело!

Двое оставшихся солдат подтолкнули друг друга локтями и направились к ее камере. Ева немедленно отскочила от стекла, но, стоило двери открыться, все равно попыталась заглянуть им за спины. Ей нужно было знать, куда забирают Анджело. Ее тут же втолкнули внутрь, причем с такой силой, что Ева ударилась о противоположную стену.

– Ну-ну, Yraulein. Держи себя в руках. Что подумают твои еврейские подружки?

– Точно! Решат, будто ты крутишь шашни со священником. – И один из солдат сложил ладони в пародии на молитву, распутно причмокивая губами.

– Катитесь в ад, – выплюнула Ева на немецком. Глаза жгло от непролитых слез, разум отказывался верить происходящему. Анджело не могли увести просто так. Они обязательно еще увидятся.

– О-о! Маленькая Yraulein говорит по-немецки! – Первый солдат заметно удивился.

– Ты немецкая еврейка? – безучастно спросил второй.

– Катитесь в ад, – повторила Ева.

Он вплотную приблизил к ней лицо. Глаза военного были холодными, даже льдистыми. И голубыми. Почти такого же оттенка, как у Анджело. Но глаза Анджело напоминали небо. Теплое. Чистое. Бескрайнее. Любимое.

– Я уже там, дорогуша. Но, к несчастью для тебя, этот ад даже близко не стоял по сравнению с тем, в который ты отправишься. И очень скоро.