Приставник, вооруженный жезлом, идет впереди, открывая симметрично устроенную процессию из двадцати пяти пар гладиаторов, которые будут фигурировать в качестве одиночных бойцов, такого же числа самнитов, фракиян и галлов, предназначенных для боя в массе; за ними следуют бойцы верхом на лошадях. Под звуки военного марша они с гордым видом обходят вокруг арены. Их медные шлемы, мечи, щиты, наколенники и кольца блестят и сверкают. Никакая стеснительная одежда не препятствует свободному движению мускулов. Второе отделение составляют мирмиллоны, на шлемах которых виднеются рыбы, – бросатели сетей с трезубцем, секуторы с кривыми ножами, парматы, (мирмиллоны, секуторы, парматы – это особые виды гладиаторов.) вооруженные большими мечами. Наконец, третья и последняя группа внушает отвращение: нагие фигуры, вооруженные крючьями и легкими дротиками, не прикрытые ничем; от них сторонятся гордые гладиаторы, народ осыпает их поруганием. Это – бестиарии, т. е. преступники, приговоренные к смерти, но помилованные для травли. Им – убийцам, подделывателям, разбойникам и ворам, предстоит теперь помериться своими силами с дикими зверями и, таким образом, служить забавой для публики. («Пчела», иллюстр. журнал 1875 г., 33. «Очерки древнеримских нравов».)

Бой начинается. По знаку пристава заиграли трубы. Бойцы восклицают: «Да здравствует император! Идущие на смерть приветствуют тебя!» С проворством тигра и отвагой льва бойцы бросаются друг на друга с поднятыми мечами, прикрываясь выставляемыми вперед щитами, отыскивая промах и слабые стороны противника и пользуясь ими. Раздается стук наносимых ударов, пыль поднимается столбом, взор едва в состоянии следить за быстротой движений гладиаторов. При виде первой крови рев и крики одобрения толпы превращаются в бешество. («Пчела», 34. «Очер, древнерим. нравов»).

Но что значит даже сама битва в сравнении с тем торжественным моментом, когда победитель, сломив своего противника, обращается к зрителям с вопросом: щадить жизнь или убивать, или когда разъяренная толпа, глядя на гладиатора, не совсем охотно вступающего в бой, неистово кричала распорядителю игр: бей, секи, жги его? Это ожесточение, это право распоряжаться жизнью и смертью человека невинного достаточно красноречиво говорят о том, каково было влияние игр на нравственность. Но чтобы лучше судить о них, припомним, что при подобных зрелищах кровь лилась рекой, что когда, во время антрактов, победители были осыпаемы венками, подарками и страстными взглядами дам, («Атлетам, гладиаторам римские дамы приносят в жертву свое сердце, а часто и само тело, вступая с ними в постыдные связи», – говорит современник Тертуллиан. Все, встречающееся в нашей статье, ссылки на Тертуллиана относятся к его трактату «О зрелищах» (De spectaculis)) и в один миг получали надежду и на свободу, и на богатство, в то же время мавританские невольники спешили прикрыть песком громадные лужи дымящейся крови, тогда как другие рабы, наряженные подземными богами, увозили с арены целые десятки мертвых тел. Но иногда все эти жестокости не удовлетворяли притупленных чувств толпы; тогда прибегали к необыкновенным битвам: или дрались между собой женщины, карлики, уроды или дрались люди с медведями, львами и другими хищниками, или устраивались звериные травли, в которых участвовало громадное количество животных. (Кожевников: «Нравственное и умственное развитие римского общества во II веке», стр. 272–273. Козлов. 1874.)

Древний Рим. Гладиаторские бои. Мозаика

Эти травли отличались не меньшим варварством, как и бои гладиаторов.

Вот раздаются звуки охотничьих рогов: хрюкающие кабаны, сперва травимые и измученные охотниками на борзых лошадях, оканчивают жизнь под копьями и петлями арканов, лани с огромными рогами гибнут, загнанные насмерть. Помилованный убийца распарывает длинным ножом брюхо великолепного животного, вырывает у него, еще живого, печень и, держа ее в окровавленной руке, с торжеством показывает ревущей толпе.

Собаки натравливаются на медведей и доводятся побоями до крайней ярости; олени, гонимые горящими смоляными венками, прикрепленными к их рогам, мчатся по арене и в невыносимом страдании разбивают себе голову о каменную стену. Кровожадная толпа, доведенная до исступления, требует все большего и большего. («Пчела», 34. Очерки древнерим. нравов.)

Гладиаторы. Римская мозаика

Все это так странно, противоестественно, дико, что один современник, выражая весь ужас и удивление при взгляде на эти кровавые игрища, восклицает: «Если обратишь свои взоры к городам, то найдешь шумное многолюдство более жалкое, нежели всякая пустыня. Готовятся гладиаторские игры, дабы кровью доставить удовольствие прихоти кровожадных глаз. Убивают человека в удовольствие человеку; убийство сделалось обычаем, искусством, наукой: люди не только злодействуют, но и обучают злодействам. Что может быть бесчеловечнее, жесточе? Учат, как убивать; и убийцы славны тем, что убивают! Что такое, скажи мне?

Отчего происходит, что отдают себя зверям те, которых никто не осуждал на это? Люди цветущих лет, в блестящих одеждах, заживо украшают себя на произвольное погребение и несчастные хвалятся еще своей погибелью! Вступают в сражение со зверями не за преступление, а по страсти. Отцы смотрят на погибель своих детей; брат с сестрой сидят в партере; сама мать – что может быть достойнее сожаления? – сама мать покупает для себя место на зрелище, платить за будущие вопли и отчаяние». (Св. Киприан. «Письмо к Донату», стр. 11 (Твор. Киприана, 1-е изд. Киев. дух. академии, рус. пер., том 1).)

Колизей

Другой род зрелищ составляли театральные представления в нашем смысле слова. Древность знала и драму, и трагедию, и комедию. Истинной отчизной театра был не Рим, а Греция. Одаренное живым чувством племя эллинов чувствовало себя расположенным и способным к этим подражаниям, этим живым картинам жизни человеческой. Справедливость требует заметить, что первоначальная греческая сцена была далеко не та, какой она сделалась несколько веков позже. Это было установление, имевшее целью увековечение памяти чего-либо; здесь воспроизводили перед глазами граждан великие события истории, первобытные предания Греции, торжество или несчастье ее первых властелинов. Вращаясь в подобных границах, эти драмы доставляли некоторую нравственную пользу, они могли иметь благотворное влияние на дух общества, внушая любовь к отечеству; а совершенное отсутствие женщин на сцене удаляло самый важный источник опасностей для нравов. Но греческий театр с течением времени начал портиться. Под предлогом исправления недостатков и пороков, мастерски рисуя их, комедия, а потом и трагедия, наконец, не останавливаются ни перед каким развратом; театр стал школой и местом разврата. В таком испорченном виде театр греческий переходит в Рим и начинает портить нравы и в римском народонаселении. Римская драма ничему хорошему не учила зрителей, высоких чувств не возбуждала в них.

Вот как характеризуют римскую драму времен римских императоров, т. е. ту драму, какую застало первенствующее христианство: драма на римской почве упала более, чем другие роды поэзии. Эта драма стала мало-помалу пустым упражнением в декламации, внешняя обстановка брала верх над содержанием. При отсутствии истинных драматических талантов серьезная драма вытеснена была из театра, с одной стороны, сладострастными сценами и соблазнительными пантомимами, а с другой стороны, обременена была вошедшей в моду риторикой. Настоящим образом этого ложного драматизма были дошедшие до нас трагедии Сенеки (не философа). В этих наводящих дрожь пьесах соединяется фантазия мясника со смешным пафосом паяца, и риторическая гладкость стиха не закрывает напыщенного ничтожества характеров; эти пьесы – жалкая сценическая трескотня. (Шерр. «Всеобщая история литературы», стр. 116. Перев. изд. 2-е, 1867.)

Таким образом в тогдашней драме не было ничего эстетического. По меньшей мере это была пустая забава, бесполезная трата времени. По единодушным свидетельствам древних писателей содержанием сценических представлений была нечистая плотская любовь и другие пороки.

Нравственное чувство оскорблялось и попиралось на тогдашнем театре на каждом шагу. От времен Августа и во все время римских императоров на театре господствовала безнравственность. Театр был школой порока и нравственной испорченности как для актеров, так и для зрителей. На театре рассказывались истории об обманутых супругах, выводились сцены из жизни публичных домов. На сцену выводились только нецеломудренные жены и изнеженные мужчины. Втаптывалось в грязь все то, что считалось достойным уважения; смеялись над добродетелью, глумились над богами.