Часа в четыре утра, Осип выехал из села, а в семь уже прогуливался по Арзамасскому базару, присматриваясь и приценяясь к хлебу, которого было на базаре много. Осип обошёл весь хлебный базар. Он неторопливо ходил от воза к возу, заскорузлыми пальцами щупал сквозь мешков тучное ржаное зерно, спрашивал «почём стоит», и отходил к следующему возу. Осипу казалось, что рубль за пуд ржи, это дороговато, он ждал скоски и дешевления ржи к обеду, так как из-за обилия хлеба на базаре, рожь должна к обеду подешеветь. Но, тем не менее, на предыдущем базаре цена за пуд ржи была 80 копеек. Своего хлеба у Осипа хватило только до масленицы, семья хотя и не так-то больно большая, всего четыре человека, но все взрослые, едоки убористые. Сын Гришка, наработав сотню каталок сдал их Лабину. Осип получил с Лабина 18 рублей, и с этими деньгами приехал в Арзамас за хлебом. До обеда Осип так и не купил ни одного пуда ржи, а после обеда, чувствуя, что цена на хлеб не падает, он решил накупить ржи и по рублю. У одного мужика, Осип сторговал четыре мешка по 95 копеек за пуд. Поехали на весы, навешали 16 пудов. Расплатившись за рожь, Осип попросил того мужика, подвести рожь к подворью, а когда мешки были перевалены на сани осиповой подводы, день уже заметно уклонился к вечеру.

Запрягши Серого, Осип выехал с подворья и всю дорогу он, самодовольно, размышлял об удаче. До Ломовки Осип доехал засветло и благополучно. Как миновал ее, то в поле его ожидали одни неприятности. Выехав из Ломовки, Осип заметил, что совсем стемнело, наступила туманно-серая ночь. Вскоре, все кругом окутала застилающая глаза, непроглядная мгла. Сверху хлопьями полетели снежинки, в воздухе началась какая-то невообразимая, снежная кутерьма. Дорогу завалило, замело снегом. Необтыканная опознавательными еловыми кустиками, она стала совсем неприметной. Осипу показалось, что лошадь, в темноте ходом своим в направлении забирает влево, он настойчиво потянул за правую вожжу, этим сбив лошадь с правильного пути, Серый послушаясь кучера неохотно покидая твердь дороги, повернул вправо и неуверенно зашагал по целине неглубокого снежного покрова. Поругав себя за то, что понапрасну довел покупку хлеба допоздна, обеспокоенный теперь капризами пути, Осип не стал больше пользоваться вожжами, а пустил лошадь на произвол, надеясь на чутье, лошадиную память и ориентировку в темноте Серого, а сам поглубже закутался в чапан. Из-за отворотов чапана, Осип видел только заснеженный круп Серого.

Февраль воду подпустил, снежный покров в поле несколько пообтаяв понизился, в поле обнажились жнивья, а март доказывая, что зима еще не окончена, дает о себе знать: временами добавляя сверху снегу и прижимая землю запоздалыми, но значительными морозами. Так вот и сейчас, во время возвращения Осипа их города, изменчивая погода придала Осипу немало тревог и переживаний. Прошло с полчаса, пурга стихла, вокруг несколько посветлело, но Осип не видит своего села. Привстав в санях, Осип вглядываясь вдаль, старался увидеть что-либо приметное в поле, но кругом расстилалась такая зимняя, снежная равнина, кругом один снег, ни кустика, ни деревца, не за что глазу зацепиться. Вдруг лошадь забеспокоившись зафыркала, Серый тревожно застриг ушами, стараясь прибавить шагу усталыми ногами. Осип, с некоторым опасением оглянулся назад. Осип увидел и услышал: шурша ногами по оголенному жнивью, наискось пересекая санный след, торопливо бежал матёрый волк, он, видимо, возвращался с «пира» – был сыт и не помышлял напасть на лошадь. Но, Серый, чуя поблизости хищного зверя, тревожно поводил ушами, ускоренно побежал по бездорожью. Время тянулось мучительно долго. Осип стал не в шутку тревожиться, его объял страх. В завершение неприятностей, пурга снова стала усиливаться. Он с досады, незаслуженно возложил вину за напасти в пути на лошадь, непристойно обругав Серого, но вспомнив, что лошадь ни в чем не повинна, он откинув от головы воротник чапана, истово перекрестился, благоговейно проговорив молитву. Где-то в стороне, Осипу послышался колокольный звон. Осип сразу узнал родной голос большого мотовиловского колокола, но звон, как показалось Осипу, исходил сбоку, где должно находится село, а несколько сзади. Но, заслышав этот спасательный звон, у Осипа отлегло от груди, которую до этого, тревожно и больно давила и сжимало, словно на сердце лежал мельничный жернов. Повернув лошадь в обратном направлении, Осип успокоено, завернулся снова в чапан, дуя на свои окоченевшие руки. Отъехав по этому бездорожью с полверсты, Серый устало встал, уткнувшись в стену сарая. Обрадованный Осип прикрикнул на лошадь, направил Серого в село. Как только Осип въехал в село, им снова овладела оторопь и тревога – перед его взором предстали чужие дома. Тут только он понял, что попал не в свое село, а во Вторусское.

Осипова семья, обеспокоенная тем, что он до такого позднего времени не возвращается из города, не беспричинно тревожилась и каждую минуту ждала его возвращения. Но нет, и нет его. Давно наступила ночь, а он не возвращался. Гришка, сын Осипа, решил пойти к Трынку и попросить разрешения несколько раз ударить в большой колокол. Такие удары, часто спасали путников, застигнутых зимней пургой и заплутавшихся в дороге от погибели. Так и в этот раз, ударь Гришка в колокол часом раньше и Осип, не приехал бы во Второрусское и не колесил бы по снежной целине поля, с такой тревогой и опасением. Когда Гришка возвратился с колокольни домой, Осип въезжал во двор. Его встречала с фонарем Стефанида.

– Скорей въезжай! Эх, чай и назябся, и намаялся в дороге-то, – с жалостью в голосе, она кричала Осипу.

– Не только назябся, а чуть совсем не замёрз! До самых кишок достало, руки и ноги задеревенели, по спине ознобом одевает, зуб на зуб не попадает! – не без оснований жаловался Осип своей жене Стефаниде, раскарячисто шагая зазябшими ногами по ступенькам надворного крыльца, после приказа Гришке, сгрузить мешки с рожью в сени в клеть, и отвести Савельевым лошадь. Принимая от Гришки уставшую лошадь Василий Ефимович заметил: