Я больше не была поэтом, написавшим эти строки.
Книжным червем, что глотал романы полками.
Модницей с кучей обуви в шкафу.
Я посмотрела на доску с фотографиями. Прежняя я улыбалась мне с них: вот мы двумя годами ранее едим в походе маршмеллоу; вот я с друзьями на тематическом ужине Марди Гра; вот позирую с Джеком на выпускном балу средней школы в потрясающем платье от Тори Берч, маминым подарком.
Я посмотрела в зеркало: темные волосы, темные глаза и темные изжеванные губы, – и почувствовала себя так, будто на мне костюм.
– Я старалась ничего не двигать, – сказала мама. – Хотела, чтобы ты чувствовала себя тут как обычно, будто никогда не уходила.
– Спасибо, – кивнула я. Вот только я ушла. Я все еще… отсутствовала. И ничто из этого не могло меня вернуть.
– Если ты не против, я помогу папе приготовить ужин.
Пока она спускалась по лестнице, я растянулась на кровати – на красивых весенних цветах, только они больше походили на засохшие стебли, вонзающиеся в мою кожу. Я смотрела в потолок, как и много ночей подряд, не в силах заснуть от волнения. Подумать только, я провела семнадцать лет в том пузыре радости, который представляла собой моя жизнь… и потребовалось всего семь месяцев, чтобы лопнуть этот пузырь. И разбить меня.
На миллион крошечных кусочков.
Осколков зеркального стекла, отражавших то, чем я стала, – искаженную версию той, кем была раньше.
Тогда
58
В течение тех первых недель дома мне казалось, будто что-то внутри меня умерло, будто мои внутренности разлагались, сотни голодных мучных червей разъедали мое гниющее сердце. Я сидела у окна и ждала, когда придет Мейсон. Приходили другие – репортеры, фотографы, соседи, друзья моих родителей, Норма… Каждый раз, когда к обочине подъезжала машина, я садилась, надеясь, что это будет Мейсон. Но человек выходил из автомобиля, и мое сердце снова падало.
Мама вызывала меня из комнаты пообедать. Я возила еду по тарелке, а живот затягивался в узел. Как я могла есть, если Мейсона еще не нашли?