Я вздыхаю. Ощущение тревоги не только не отпускает, но становится острее. Не знаю, что дальше скажет Стас, но это точно не улучшит ситуацию.

— Я не думаю, что готова, но мне надо знать, — заставляю себя решиться я. — Что произошло восемнадцать лет назад?

— Пожар был вызван неудачным выбором главной трубы, согревающей дом. Упускать такое в деревянных постройках — роковая ошибка. Но с этим я разобрался позже, тогда меня застало врасплох.

Ещё бы, ему ведь было десять. Странно было бы разобраться сразу.

Я вдруг понимаю, что он ни разу не говорил о себе, как о ребёнке. Да и что за детство у него могло быть? Даже с такой любящей матерью.

— Я мало что помню, — зачем-то говорю. Наверное, просто, чтобы что-то сказать.

— Наш общий знакомый художник — натура увлекающаяся. Рисовать тебя ему было куда интереснее, чем соизволить проверять камин. Вы были в комнате, наиболее далёкой от очага возгорания. Мы с мамой тогда работали в саду. Когда вернулись в дом, было уже поздновато что-то предпринимать. До приезда пожарных она пыталась потушить пожар, но художник не помогал, продолжал рисовать. По умолчанию считал, что она обязана всё уладить и сделает это. Пока здание не начало рушиться. В доме два выхода — основной для хозяина и гостей, чёрный — для прислуги. Основной был намного ближе всем нам. Вы были в главной комнате, где он как раз располагался. Мы с мамой — через одну от неё. Здание разваливалось, и было неплохо завалено возле основного входа. Пока мы пытались бороться с пожаром, художник передвинул весь этот завал так, что загородил нам вход в главную комнату, откуда быстрее было бы добраться до улицы.

Сердце сжимается так, что физически отдаётся болью. Я едва дышу. Кухня плывёт перед глазами.

Сверхъестественными усилиями разума я всё-таки прихожу в себя. Видимо, Стасу тоже понадобилось время — он молчит, всё так же глядя в окно.

Я ещё раз прокручиваю его слова в голове.

Наверное, моя мама тогда не стала поднимать панику, видя спокойствие хозяина дома. Да и что могла сделать? Похоже, пожар разгорался неравномерно.

Я глотаю комок в горле. В голове проносится более чёткое воспоминание того дня, заглушая все предположения. Тогда, восемнадцать лет назад, Стас выглянул поверх обломков, загораживающих проход. Именно в этот момент мы и пересеклись взглядами. Я была на руках художника, несущего меня к выходу, пока мальчик оценивал шансы выбраться из завала к двери на улицу. И где-то в этот момент Стаса окликнула его ослабевшая мать.

Я знаю, чем окончится эта история. В глубине души тяжёлым комом поселяется непобедимое предчувствие.

— Я проверил, насколько вместительное отверстие для нашего с мамой выхода наружу. Время шло на секунды. Она не пролезла бы. Я не успел бы разгрести завал, не было столько сил. Даже с её помощью. Она окликнула меня и попросила выбраться одному. Я не стал и побежал к окну. Не самое удачное решение, но экстренная мера. Пластик не бьётся. Мама слишком надышалась гарью. Мне не хватило времени. Я вынес труп, и сам был почти им.

Сказав эти страшные слова так же непроницаемо, Стас снова отпивает глоток вина. Морщится, словно оно вдруг стало горьким.

— Потом — больница и детдом. Даже на её похороны не попал.

По крайней мере, больницу ему явно вызвал художник. Хоть не настолько был жесток. И похоронил мать Стаса тоже явно он. Кому ещё?

Решив так, я испытываю небольшое облегчение. Возможно, Руслан Георгиевич даже чувствовал вину. С ним было не всё потеряно.

Только вот мать Стаса уже не вернуть…

— Мне очень жаль, — искренне говорю я дрожащим от переполняющих эмоций голосом. — Наше спасение не должно было стоить жизни твоей матери.