Чем ближе подходил он к развилке, тем отчетливее звучала музыка. Вскоре сквозь просветы в кустарнике Юрась увидел отливающее сиреневатым блеском широкое шоссе. Тропинка обогнула заросли лозняка и врезалась в дорогу. Он взглянул вправо и мгновенно отпрянул. На развилке шоссе стоял фашистский танк с белым крестом на броне.

Мальчик отполз в сторону и залег в неглубоком овражке. Что теперь делать? Путь в Гладов отрезан фашистским танком. Добраться до города лесом невозможно: кругом топкие непроходимые болота. "Это хорошо, что у нас такие болота, — подумал Юрась. — Через них фашистские танки не пройдут". И вдруг страшная мысль заставила его оцепенеть: если немецкий танк не мог пройти через эти леса, — значит, он попал сюда через Гладов. Значит, город занят немцами? А отец? В фашистском плену? Батя, его батя в плену у немцев!

Грохот и лязг заставили Юрася снова выглянуть на шоссе. Со стороны Гладова шли немецкие танки, шли, никого не опасаясь. Он видел, как лениво и нагло ползли по дороге гигантские стальные черепахи, размалеванные крестами и свастикой. Из люков торчали головы фашистских стрелков. Немцы с любопытством рассматривали незнакомые места.

Последний танк неожиданно свернул к обочине и двинулся к кустарнику, где затаился Юрась.

"Заметили! Сейчас раздавят!" — мальчик в ужасе закрыл глаза, ему показалось, что сердце его бьется где-то в горле. Лязг гусениц оборвался совсем рядом. Он заставил себя приоткрыть глаза и увидел… солдатские сапоги. Они топтались совсем близко от его головы. Юрась хотел рвануться, бежать, но понял: если побежит, — немцы пристрелят его.

Сапоги продолжали топтаться на одном месте. Теперь Юрась видел сквозь заросли кустарника оголенные до локтей руки фашиста. Видел, как жадные грубые пальцы рвали землянику, рвали вместе с корнями. Немцы громко чавкали, и пальцы их, измазанные ягодой, стали красными.

— Генуг![2] — Это выкрикнул, очевидно, командир танка.

Юрась увидел, как сапоги затопали к шоссе. Он слегка раздвинул кусты: два гитлеровца нырнули в люк и исчезли, а третий уселся на броню машины и закурил сигарету.

Танк, взвыв, рванулся вперед и, оставляя за собой смрад, скрылся за поворотом.

Несколько минут Юрась не шевелился. В наступившей тишине до него опять донеслись звуки музыки. Немцы на развилке загорланили песню. Кончив петь, гитлеровцы долго хохотали. А потом снова зазвучала нежная мелодия. Глупое, непонятное желание возникло вдруг у мальчика: узнать, на чем играет фашист. Ему было страшно, но он заставил себя пробраться сквозь заросли к самому шоссе. Фашистский танк по-прежнему стоял на развилке, рядом на обочине расположились танкисты. Они сидели голые до пояса, не боясь, что кто-то может напасть на них. Один из них, с красным, обгоревшим на солнце лицом, с рыжими усами, водил по губам блестящей пластинкой. Пластинка издавала нежные, жалобные звуки. Два других немца, надвинув на глаза шлемы, лениво подпевали музыканту.

"Они не боятся! Они никого не боятся! — эта мысль вытеснила на мгновенье все остальные тревоги Юрася. — Где же наши красноармейцы! Где наши танки?"

В лесу закуковала кукушка. Немец перестал играть, прислушался и заорал:

— Сколько лет мне осталось жить? Отвечай, кукушка!

Кукушка умолкла.

— Отвечай же!

Кукушка молчала…