– Илюша?

Испуганно, судорожно оборачиваюсь. Это мама.

– Не спится?

Сглатываю.

Мама подходит ко мне, легонько проводит по плечу рукой, берет чайник и начинает набирать в него воду.

– Не пей из-под крана, – говорит она и ставит чайник на подставку, нажимает кнопку. Чайник загорается изнутри синим светом. Я сажусь на стул. Мама присаживается рядом, гладит мою руку. Как будто понимает, что со мной. И смотрит своими карими щенячьими глазами. Такими она смотрит, когда жалеет меня.

– Чаю попьем, – говорит она лишнюю, ненужную фразу.

Мама кидает в мою кружку пакетик, заливает кипятком. Я смотрю, как расползаются в прозрачной жидкости коричневые щупальца заварки. Чай темнеет и темнеет.

– Крепко, – мама вынимает мой пакетик. Пока я пялился в свою кружку, мы сидели молча. Поднимаю на нее глаза.

– Все нормально, – говорю, потому что мне кажется, что необходимо сказать нечто такое.

– Кошмар приснился?

– Ногу свело.

В дверях появляется Вика.

– Что вы тут устроили? Вечеринку для двоих? – она еле разлепила глаза, а уже язвит. – Время видели? Три часа.

– Не спится, – говорит мама.

– Сразу обоим?

Я сжимаю ладонями кружку с чаем. Горячо, ну и пусть.

– Вика, иди спать, – говорит мама.

– И пойду. Не буду мешать вам радоваться жизни.

Когда Вика уходит, мама кладет свою руку на мою, и вдруг мне хочется ей рассказать: про сны, про загадку, про утёс и как я сидел на ограде – про всё, чтобы она послушала и утешила: «Это мелочи, Илюша», или «Не стоит беспокоиться, Илюша», или хотя бы «Все будет хорошо, Илюша». Но я молчу. Пью чай, обжигаю губы и десны, и молчу. А потом, в полчетвертого ночи, мама ставит кружки в раковину, и мы расходимся по темным комнатам.