«Костя Королев. 28/02/2000–2/03/2008», – надпись на табличке.

«В пустую могилу Королёва Кости… положила… присыпала землей».

Убираю табличку – это легко, она слабо закреплена, вбита в рыхлую землю. Копаю. Прямо руками. Земля крошится. Снимаю сантиметр за сантиметром. Пока не натыкаюсь пальцами на что-то.

Тетрадь. Страницы пострадали от сырости, посерели от тьмы, в которой пришлось лежать… сколько? Год? Месяц? Неделю? Не знаю. Я ничего не знаю. И что внутри, что записано ровным крупным почерком – не знаю! Я этого не знаю, черт возьми! Я не открываю тетрадь. И никогда не открою. Перед глазами мутно. Расплывается. Голова разрывается от ответов на мои вопросы. Не хочу их слышать. Не хочу знать.

Кладу табличку на место – под старой елью, кладу, как было, аккуратно, возвращаю увядшие гвоздики, лепесток к лепестку, скрючиваюсь рядом, как еще один высохший изнутри цветок, я застыну здесь, замру, меня никто – ушел и не вернулся – не найдет никогда, усну с тетрадью в руке, так и не открыв, и ее клетчатые листы скукожатся тоже, вместе со мной, все мы – я и клетчатые листы – превратимся в никому больше не нужные белые лепестки, нас унесет ветер, мы исчезнем прямо в воздухе, рассыпемся в пыль от старости, от затхлости, от горя, от солнца и моря, от воды – она соленая, как слезы, мы не вернемся, мы не поживем, потому что жить – это слабость после всего этого, потому что жить – это грубая дикая сила, мы, не разбирая дорог, упадем трухой куда попало, нас спутают с осенними листьями, когда придет осень, нас спутают со снегом, когда наступит зима, а летом смешаемся с грязью, ведь грязь – это высохший труп большого сборного человека, лишенного жизни – убогой, глупой, вечной утробной боли…

– Витя! – далекий окрик. Вижу черные расплывающиеся силуэты, бегущие, машущие руками и ногами, чтобы бежать, чтобы двигаться – зачем? – ко мне.

– Знала, что найдем тебя здесь, – она резко садится рядом, но не обнимает, понимает, что не надо, по моему лицу понимает. – Нашел тетрадь?.. Открывал?

– Нет. Я не знаю что там, – уверяю ее, а сам уже знаю что там. Помню.

Она хочет вытянуть тетрадь у меня из рук, но я вцепился, она хочет отобрать, наверное, чтобы оградить меня, чтобы спасти. Глаза полны жалости. Большие карие глаза совсем рядом. В них слезы.

– Мама, оставь его. Пусть им займется специалист.

– Я убил Тота.

– Что?

– Сбросил его со скалы. Тот разбился, а я остался.

– Что?

Она уже у ограды. Смотрит вниз. Перебитым на ветру голосом произносит:

– Там никого нет.

– Его размозжило о скалы. Они красные от крови. Белые скалы в кровавых пятнах, как вырванные больные зубы.

– Там никого нет, – тихо повторяет она и смотрит большими глазами.

– Мама, у него глюки. Пусть им займется специалист.

– Уйдите, – говорю и отворачиваюсь. Ближе подтягиваю к себе колени. Вижу кусок моря за деревьями. Оно совсем синее, значит, небо тоже. Неба не вижу. Пусть уйдут, пусть оставят меня, пусть не стоят надо мной, пусть не обсуждают меня и не советуют специалистам заняться мной. Пусть они, черт возьми, просто уйдут!