Тут еще надо заметить, что Цветаева часто путает годы. Ей казалось, что Иловайский сидел в ЧК, а затем умер – в 1919 году, но это ошибка. Он скончался 15 февраля (а по другим данным 20 ноября) 1920 года, а в ЧК сидел, судя по всему, в первые недели 1920 года. Смерть и стала итогом его заключения. После того как Цветаевой удалось вызволить Иловайского, к ней пришел ее брат Андрей.

“На следующее утро явление Андрея. «Ну, Марина, молодец твой Икс! Выпустил деда». – «Знаю». – «Три недели просидел. Ругается!» – «А ты сказал, через кого?» – «Да что ты!» – «Напрасно, непременно передай, что освободил его из плена еврей Икс». – «Да что ты, матушка, он, если узнает – обратно запросится!»”

И вот неожиданное продолжение этой истории. Спустя год Цветаева со своей подругой Татьяной Скрябиной оказывается в гостях в доме, где внезапно слышит рассказ о том, как Иловайского допрашивали в ЧК. Скорее всего, это происходит зимой в конце 1920-го или в начале 1921 года, просто потому, что в начале 1920-го Цветаева и Скрябина еще не знакомы. Они узнают друг друга только летом 1920 года, когда будут провожать в эмиграцию жившего по соседству в Николопесковском переулке поэта Константина Бальмонта, и после этого уже подружатся.

“Которая зима? Все они сливаются в одну, бессрочную. Во всяком случае, зима «прыгунчиков», непомерно высоких существ в белых саванах, из-за белого сугроба нападающих на одинокие шубы, а иногда и, под шубой, пиджачную пару, после чего – уже запоздалый ходок – в белом, а непомерно высокое существо, внезапно убавившись в росте – в шубе. Так вот этой зимой прыгунчиков захожу с ныне покойной Т. Ф. Скрябиной к одним ее музыкальным друзьям и попадаю прямо на слова: «Необыкновенный старик! Твердокаменный! Во-первых, как только он сел, одна наша следовательница ему прямо чуть ли не на голову со шкафа – пять томов судебного уложения. И когда я ей: “Ида Григорьевна, вы все-таки поосторожнее, ведь так убить можно!” – он – мне: “Не беспокойтесь, сударыня, смерти я не страшусь, а книг уж и подавно – я их за свою жизнь побольше написал”. Начинается допрос. Товарищ N сразу быка за рога: “Каковы ваши политические убеждения?” Подсудимый, в растяжку: “Мои политические убеждения?” Ну, N думает, старик совсем из ума выжил, надо ему попроще: “Как вы относитесь к Ленину и Троцкому?” Подсудимый молчит, мы уже думаем, опять не понял или, может быть, глухой? И вдруг, с совершенным равнодушием: “К Ленину и Троцкому? Не слыхал”. Тут уж N из себя вышел: “Как не слыхали? Когда весь мир только и слышит! Да кто вы, наконец, черт вас возьми, монархист, кадет, октябрист?” А тот, наставительно: “А мои труды читали? Был монархист, есть монархист. Вам сколько, милостивый государь, лет? Тридцать первый небось? Ну, а мне девяносто первый. На десятом десятке, сударь мой, не меняются”. Тут мы все рассмеялись. Молодец старик! С достоинством!»

– Историк Иловайский?

– Он самый. Как вы могли догадаться?

– А как вы думаете, он про них действительно не слыхал?

– Какое не слыхал? Конечно, слыхал. Может быть, другие поверили, я – нет. Такой у него огонь в глазах загорелся, когда он это произносил. Совершенно синий!

Рассказчица (бывшая следовательница Чека), сраженная бесстрашием деда и многих других подсудимых, менее древних, следовательница эта, постепенно осознавшая, что и белые – люди, вскоре оказалась уже служащей кустарного музея, отдел игрушек. Мужа убили белые. Был у нее большеголовый, бритый, четырехлетний голодный сын…”

Кем же могла быть эта женщина, бывшая следовательница ЧК? Что же за дом, в котором они со Скрябиной ее встречают? И почему Цветаева пишет о ней с такой симпатией?

Для того чтобы найти чекистку, которая присутствовала на допросе Дмитрия Иловайского, и квартиру, где она все это рассказывает, пришлось перебрать весь круг знакомых Цветаевой и Скрябиной. Все нити приводили в дом Татьяны Скрябиной.

Оказалось так, что из дома композитора Скрябина в Николопесковском переулке Советская власть организовала музей, директором которого личным распоряжением Ленина и назначила Татьяну Шлецер (Скрябину) – его гражданскую жену, вернувшуюся из Киева в голодную Москву. Она поселилась в доме покойного мужа с двумя дочерями и старой матерью-бельгийкой. Несмотря на то, что после гибели сына – талантливого юного композитора Юлиана (мальчик утонул в 1919 году в Киеве), она переживала тяжелейшую депрессию, ее дом был всегда открыт для друзей и знакомых, которых она старалась подкармливать положенным ей пайком.

Дом Скрябиных.

Большой Николопесковский, д. 11

В воспоминаниях подруги Ариадны Скрябиной Екатерины Жданко, которая жила у них в доме, говорится, что здесь часто бывала и даже ночевала некая Леночка. На следующих страницах Жданко раскрывает ее имя: “Елена Усиевич (ее отчество мне осталось неизвестным, окружающие звали ее просто Леночка) проживала тогда со своим малолетним сыном во 2-м Доме Советов в здании гостиницы «Метрополь». Всегда веселая и жизнерадостная, Леночка оказывала благотворное влияние на больную, иногда подолгу оставаясь при ней. Ее маленький сынишка, жалуясь на постоянное отсутствие матери, как-то сказал: «Неудачная мне мама попалась…»”[44]

Нетрудно догадаться, что слова Цветаевой: “Мужа убили белые. Был у нее большеголовый, бритый, четырехлетний голодный сын”, – относятся к Елене Феликсовне Усиевич, дочери ссыльного революционера Феликса Кона, жене убитого в 1918 году большевика Григория Усиевича. Они прибыли с отцом и мужем в 1917 году в Россию из Швейцарии вместе с Лениным и другими большевиками в бронированном вагоне. В конце 1928 года Елена Усиевич стала популярным советским критиком.