Книги
Именной указатель
Шурочка отсидела срок в Мордовском лагере Потьма и уже к концу срока смертельно заболела и умерла, а больной с юных лет Александр Коваленский – выжил. Освободившись, он поехал в Мордовский лагерь и забрал оттуда тело жены. Ему удалось даже похоронить ее в общей могиле Добровых на Новодевичьем кладбище. Он написал Даниилу Андрееву жесткое письмо (он всегда был убежден, что именно его беспечность разрушила все их жизни).
“Я совершенно уверен, – писал Коваленский Даниилу Андрееву в тюрьму, – что, кроме тепла, у нее не осталось к вам другого чувства. Во всем случившемся она видела именно развязывание узлов, завязанных нами самими и ею в том числе, но как и почему – я говорить сейчас не в состоянии… Да, я видел то, что дается немногим. И под этим Светом меркнет всё без исключения. Я не понимаю и, вероятно, никогда не пойму, почему именно мне, такому, как я был и есть, дан был такой неоценимый дар? И пока я пыжился что-то понять, читал, изучал, сочинял стихи и прозу – она шла и шла по единственной прямой, кратчайшей дороге. И пришла туда, куда я не доползу без ее помощи и через тысячу лет. Но я знаю, я чувствую, что эта помощь есть…”
Это письмо хранилось у Аллы Андреевой, и на сегодняшний день опубликован лишь его небольшой фрагмент в книге Бориса Романова о Данииле Андрееве[41].
После возвращения из лагеря в Москве у Коваленского уже не было ни дома, ни угла. Их комнаты в Добровском доме были заселены другими людьми. Он скитался по друзьям и знакомым. Приходил к подруге юности Даниила Зое Киселевой. Она была абсолютная красавица и вела тайную жизнь катакомбной христианки. Много катакомбников после уничтожения мечёвской общины[42] было прихожанами в храме Ильи Обыденного. Но уцелеть в Москве могли только семейные, годами проверенные общины. Многие из них считали, что живут в СССР в условиях оккупации. Эти семьи были очень осторожны и не пускали к себе даже знакомых. Но у Киселевых Коваленского кормили и поили, и на какое-то время ему показалось, что он сможет с Зоей соединить свою жизнь. Зое он тоже очень нравился, но теперь уже в дело вмешались родственники, и их разлучили.
Еще одна женщина издалека, но очень долго была влюблена в Коваленского. Я нашла ее имя – это Елена Павловна Омарова[43], одноклассница Даниила Андреева. Именно у нее, вероятно, и хранился архив Коваленского, умершего в 1968 году.
Когда мы с Галиной Мельник расшифровывали дневники Варвары Малахиевой-Мирович и пытались найти все ниточки, ведущие от Добровского дома, и, в частности, узнать о судьбе Александра Коваленского, то не оставляли попытки найти детей Елены Павловны. Было известно, что Елена (Нелли) Омарова, она же Нелли Леонова, училась в одном классе с Даниилом Андреевым и дружила с ним, он часто ездил к ней на дачу. Она преподавала французский язык, даже писала учебники, умерла в 1984 году. Ее дети были еще сравнительно молодыми людьми, и мы стали их искать. Мы искали в интернете адреса и телефоны на фамилию “Омаровы”, но все было безрезультатно. И тут Галя сделала остроумное предположение: а что если букву “о” в начале фамилии сменить на “а” и искать Амаровых. Я начала поиски. И как только обнаружился человек, которого звали Амаров Адриан Борисович, я почувствовала, что я у цели. Выяснилось, что он был инженером, и я довольно быстро нашла институт, где он работал. Институт был огромный, и, когда я туда позвонила, мне давали то один номер, то другой. И в конце концов, в отделе кадров мне сказали, что он недавно умер. Ниточка оборвалась.
Но вот в результате дальнейших поисков я обнаружила двух его сыновей, с которыми он, по всей видимости, давно не жил. Они долго не желали со мной разговаривать, пугались, спрашивали, откуда я знаю об их бабушке. Потом все-таки дали телефон своей тети, сестры отца. Ее звали Елена Борисовна. Взяв трубку, она долго не хотела признаваться, что она – это она, она расспрашивала, кто я, зачем, задавала наводящие вопросы. Допрос продолжался минут двадцать, пока она не призналась, что она и есть Елена Борисовна. Наконец рыдающим голосом сказала, что ее настолько травмирует внезапная смерть близких, что ей неприятно на эту тему говорить. Я сказала ей, что о Коваленском, которого, видимо, так любила ее мать, почти ничего не известно. Что я прошу рассказать хоть то немногое, что она знает. Она стала говорить… Выяснилось, что у нее была двоюродная сестра, дочь арестованного маминого брата, которая росла вместе с ними (она тоже умерла совсем недавно), и родной брат – Адриан Борисович, и вот они-то вместе и занимались бумагами и наследием Коваленского. А теперь они ушли друг за другом, и у нее депрессия. Она не желает, не хочет этим заниматься. Ей тяжело читать мамины письма и т. д.
Я попросила разрешения позвонить спустя время еще. Она разрешила. Наши разговоры были в основном светскими. С одной стороны, она была согласна, что надо бы все отдать в музей и что, конечно, она так и сделает, но с другой… Возникала тысяча причин, чтобы откладывать, уходить в сторону. Однажды я все-таки уговорила ее прийти ко мне в Дом-музей Марины Цветаевой в Борисоглебском переулке, где я тогда работала. Просто так, для разговора. Передо мной была пожилая, но еще моложавая дама, которая с интересом разглядывала наш музейный подвал. Я видела, что для нее это путешествие – скорее развлечение. Всю жизнь она учила иностранцев русскому языку.
О прошлом семьи она рассказала немного. У Нелли, ее матери, до них был сын Андрей, мальчик невероятной красоты и талантов. Она сказала, что все буквально столбенели, когда он входил, и спрашивали, кто это. Мальчик умер, когда ему было десять лет. Мать “животом лежала на могиле” – так сказала Елена Борисовна – и выла. Спустя несколько лет ей удалось родить Адриана (его назвали в память погибшего Андрея) и ее, Елену. Их отец умер в 1950 году, когда они были совсем еще маленькие. Я ей не сказала, но подумала, что ее мать не могла не знать, что Адрианом звали главного героя “Странников ночи”, который был написан с Коваленского. Совпадение? Даниил был другом Елены Павловны. Дочь сказала, что есть их общая фотография в деревне.
Нелли была влюблена в Коваленского. Она ездила к нему в лагерь “на кукушке” – это такой маленький поезд. Бабушка умоляла ее не ехать, все-таки двое маленьких детей, но тщетно. Она была бесстрашной. Взяла Коваленского жить к себе в Лефортово после лагеря. Потом они поженились. Детей, то есть их с Адрианом, он не замечал, хотя и был их крестным. В этом, видимо, и была главная проблема новой семьи.
В Луцыно под Звенигородом (рядом с Олечкой Бессарабовой) они снимали дачу на лето всей семьей. Коваленский тогда писал пьесу про космос, но ее так и не взяли в Малый театр. Леонид Тимофеев, стиховед, друживший с Коваленским, послал ему в лагерь длинное кожаное пальто, и тот именно в нем вернулся в Москву, очень худой и длинный. Дети в школе и во дворе спрашивали брата и сестру с издевкой, откуда у них дома появился этот высокий, худой дядька. Их с братом эти вопросы это очень задевали. Они вообще росли в постоянном страхе, но всё скрывали от матери. Они видели, что и Коваленский боялся всего. Потом, когда Елена Борисовна выросла, ей уже было восемнадцать лет, Коваленский тяжело заболел, и она на себе таскала его в туалет. Так она говорила. В ее словах не было ни капли теплоты. Только брезгливость. Да, у нее сохранилось несколько писем из лагеря в лагерь от Шурочки к Коваленскому. Есть еще какие-то бумаги. Но она не хочет к ним прикасаться.
Все дальнейшие разговоры и переговоры – ни к чему не привели. И я перестала звонить. Я давно уже поняла, что есть странное свойство бумаг и архивов – неведомая сила, которую невозможно преодолеть, сколько бы ты ни бился, чтобы получить хотя бы листочек, а бывает наоборот, когда письма и документы прилетают к тебе сами.
Чекистка
“Дом у старого Пимена” Марины Цветаевой стоит отдельно от ее автобиографической прозы. Этот очерк более всего похож на притчу о старой, мрачной России, погибающей, тонущей вместе с детьми и внуками в новом времени. И, конечно же, образ старика Дмитрия Ивановича Иловайского – отца первой жены Ивана Владимировича Цветаева, Варвары Иловайской, рано умершей, и соответственно деда единокровных сестры и брата Марины Цветаевой, Валерии и Андрея, вырастает в символ – кряжистой, древней Руси, от которой скоро не останется и следа. Дмитрий Иловайский остался навсегда человеком XIX века, в ХХ век так и не перешедшим. Автор многочисленных трудов и учебников по истории, по которым учились гимназисты, одновременно он был ярым монархистом, выпускавшим черносотенную газету “Кремль”. Иловайский – ее единственный автор – был открытым и страстным антисемитом.
Старику Иловайскому противостоят новые люди. Это большевики и чекисты. Цветаева пытается различить их лица, лица новых хозяев России. И они появляются на страницах очерка. Первый – ее сосед по квартире в Борисоглебском. О нем кое-что известно. Загадочной оставалась до последнего времени женщина-чекистка.
Но все по порядку.