–Сейчас будет теплее, и боль скоро пройдёт. Ты только не спи, солнце моё! Не сейчас! Ты же у меня сильная девочка.

Говоривший явно старался. Он произносил каждое слово с удивительной чёткостью, будто знал, как ей тяжело вслушиваться. Как трудно движется электрический импульс между нейронами.

–Я не м-м-могу… Б’льно…

Рене прервалась, потому что её снова тряхнуло, а от невыносимой судороги подкатила горькая рвота. И бог знает, как она в ней не захлебнулась. Что-то залезло в рот, раздался злой окрик, будто рядом уже не на шутку ругались, а она вдруг почувствовала, что должна это остановить. Ссориться очень неправильно. Нехорошо. Не по-доброму. Что бы сейчас ни происходило, вряд ли это была чья-то вина. Так что Рене вновь разлепила разорванные, щипавшие от желчи губы:

–П-перес-стань… Тони…

Имя пришло само. Воскресло из глубины продырявленной памяти и удивительно просто сложилось на непослушном языке в нужное слово. Тони. И пустой мир взорвался запахом мяты, который осел в ноющих легких и принёс облегчение. Тони. И реальность вокруг загудела дребезжавшей машиной и безумным треском сирены. Тони. В голове вдруг зазвучала музыка. Рене не понимала слова, что огненными буквами вспыхивали перед глазами, но знала – там пели о чём-то прекрасном. О чём-то столь неземном и высоком. А что есть в жизни лучше любви? Наверное, ничего. Так что, она была влюблена? Как забавно. Тони. И без того горевшую пламенем щёку вдруг обожгло, а грудь сжалась от боли. О господи! Рене зажмурилась чуть сильнее. Когда это закончится? Неожиданно захотелось сдохнуть, но тут виска что-то коснулось, а запах мяты стал оглушительным.

–Я не буду… Больше не буду, только не плачь…

Что было дальше, она запомнила плохо. Если честно, память вообще сквозила брешами, точно мишень с рождественского ярмарочного тира. Рене то проваливалась в забытье, то морщилась от света электрических ламп и боли в предплечье, куда ставили капельницу. Медсестру она тоже видела. Та улыбнулась, а Рене оказалась не в силах прочесть имя на бейдже молодой девочки. Впрочем, потом снова наступила болезненная темнота, прежде чем сознание ненадолго вернулось в одном из коридоров. Видимо, она находилась в больнице. Однако в какой и почему – Рене не представляла. Мозг резко стопорился на попытке вспомнить, а любой приказ думать отзывался головной болью, после которой Рене опять отключалась. Иногда перед глазами мелькали какие-то датчики, а порой гладкие стены, слышались голоса, среди которых она безошибочно узнавала лишь Энтони.

Окончательно Рене очнулась в спиральном томографе под стандартной тошнотворно-зелёной простыней и с накрытым кислородной маской лицом. Одна. Посреди огромного белого пончика, который непрерывно издавал пульсирующие гулкие звуки, что перемежались пощёлкиванием, когда аппарат делал очередной снимок.

– Мисс, вы очнулись? – Голос из интеркома звучал электронно и хрипло, словно у проржавевшего робота. – Вы понимаете, что я говорю?

– Да.

Короткое слово далось неимоверным трудом. Губы не слушались, их будто парализовало. И сначала Рене испугалась, что за жужжанием и треском томографа её не услышали, но тут стол чуть сдвинулся дальше, а динамик опять зашуршал.

– Как вас зовут?

– Ро… Роше. Рене… Роше, – пробормотала она. Под кислородной маской голос звучал ещё невнятнее, чем в собственной голове, а рот наливался болью и тяжестью. Засаднила щека.

– Где вы находитесь?

Взгляд мазнул по томографу, и Рене прикрыла глаза.

– В бол"ниц’?

– Верно. Вы находитесь в Монреальской больнице общего профиля. Помните, как здесь очутились?

Рене опять уставилась на белый пончик над головой и медленно моргнула. Перед глазами вспышками пронеслось звёздное небо и мокрое полотно дороги, но затем скомкалось и исчезло, оставив после себя безумное головокружение.

– Нет.