– нашёптывал за дверями помывочной Деро. Рене обернулась, встретилась взглядом с доктором Фюрстом и поспешно отвела взгляд.

Ей было отчаянно стыдно. Она чувствовала, как горят под шапочкой уши, как пылают под маской алые щёки, как бесконечно зудит старый шрам. Прошмыгнув последней в операционную, Рене торопливо надела халат и перчатки, а затем встала перед наставником. Тот удостоил её поверхностным взглядом, но по телу вдруг пробежали мурашки. Головы коснулась невидимая ладонь, и стало чуть легче. Рене словно благословляли, однако затем послышались команды доктора Фюрста, и от собственной трусости вновь сделалось мерзко. Из бокса она выбежала едва ли не первой и спряталась в кабинете доктора Ланга. Сама. Рене просто пришла и осталась, а Энтони не возражал.

Таким странным способом она избегала встреч со встревоженным Фюрстом и, пожалуй, стала абсолютной чемпионкой по пряткам на просторах огромной больницы. Энтони не вмешивался, справедливо рассудив, что нянчиться со взрослой девчонкой не входит в его список обязанностей. Рене не сочла нужным его в этом разубеждать. Она знала, что всё решит сама. Позже. Когда будет готова. Пока же внутри неё полным ходом шёл процесс осознания новой жизни.

Так, например, первое, что поняла Рене, – быть влюбленной в Энтони Ланга то ещё испытание. В этом человеке нельзя было любоваться ни красивыми глазами, ни хорошими манерами, ни добротой, ни отзывчивостью. Бога ради, даже свою гениальность он умел преподнести с таким пренебрежением к окружающим, что порой становилось стыдно перед совершенно незнакомыми людьми. Однако и перестать восхищаться этим человеком Рене не могла. Было в нём что-то такое, отчего в груди тянуло так нежно всякий раз, стоило увидеть его за работой или перед студентами, или в окружении документов, которых всегда почему-то скапливалось слишком много для стандартного двенадцатичасового дня. И казалось бы, стоило оставить Ланга в покое, ведь всем понятно – надеяться глупо, но её неумолимо влекло всегда быть где-то поблизости, хотя это едва не граничило с откровенной навязчивостью. Однако Тони, похоже, не возражал. По крайней мере, в своём кабинете он теперь проводил куда больше времени, чем когда бы то ни было прежде. Возможно, в том оказались виноваты надвигавшиеся слушания, а может, ему просто нравилось быть в чьей-то компании. Рене точно не знала, но с энтузиазмом, который бьёт через край у каждой хоть раз по уши влюблённой девушки, попыталась окружить предмет своего внимания осторожной заботой.

Она неизменно варила проклятый кофе, сортировала кипы бумаг и несколько раз попыталась подсунуть нормальный обед, который, правда, остался умышленно незамеченным. Скучающий Энтони просто ставил на него упаковку китайской лапши, а потом и вовсе о нём забывал. Рене не обижалась, но… Ладно. Было, конечно, немного досадно.

Рене понимала, что ведёт себя, как дурная девчонка, но Энтони делал вид, будто ничего не случилось. А может, и правда не замечал. Только в один из дней на рабочем столе появился рецепт на снотворные. Бросив настороженный взгляд на хмурого Ланга, который стягивал мокрую от дождя куртку, Рене отвернулась и на секунду прикрыла больные глаза. Похоже, её кошмары довели даже Энтони. Но, скорее всего, ему просто требовался функционирующий ассистент, а не падавшее от нервной усталости тело.

На самом деле, Рене до истерики боялась, что он всё поймет. Прочитает в глазах, почувствует интуицией после очередного акта полоумной заботы, как чуть позже со смехом их окрестит ехидная Роузи, и наконец-то задаст дурацкий в своей прямоте вопрос – какого, собственно, чёрта?! Но Рене сама не смогла бы ответить. И всё же упорно старалась сделать жизнь Энтони если не проще, то хотя бы капельку легче. На один вздох или день без мигрени, на одну операцию, где Рене отчаянно старалась прятать дрожавшие руки, на чашечку вкусного кофе, не самый ужасный сэндвич… На лишний час сна, переделанное втайне от Энтони расписание процедур и обходов, на ещё тысячу мелочей, которые он, конечно же, не заметит. И всё шло по плану до тех пор, пока в дело не вмешалась упрямая Роузи.

Щедро выделив подруге неделю на адаптацию, она стремительно ворвалась в кафетерий, где коротала обед уставшая Рене, и бесцеремонно уселась напротив.

– Ал обеспокоен, – не удосужившись приветствием заметила Роузи и поставила перед собой тарелку с горячим картофелем. В нос ударил аромат сладкого чили, глаза заслезились. Честное слово, им с Тони стоило устроить первенство по поеданию самой отвратительной пищи! И Рене трижды подумала бы, прежде чем сделать ставку. – Ему показалось, что случай задел тебя больше, чем решил Ланг. Кожаный вурдалак, конечно, прогудел что-то о разговоре с тобой, но что он понимает? Единственное доступное сочувствие из его рук – это доза смертельной инъекции… Скажу честно, выглядишь очень хреново.

– Всё в порядке.

Роузи фыркнула.

– Очевидно, что нет. Как дела со сном? Ал считает, ты винишь себя…

– Не потому ли, что на это есть основания?

– Вопрос в другом – винит ли кто тебя? – Роузи протянула руку и накрыла нервно стиснутые пальцы подруги. – Тебе не нужно бегать от нас. Не сейчас. Чувство вины, опустошение, сомнения – это нормально, все через них проходят. Мне тоже иногда снится, как я роняю младенца…

– Спасибо, но мне не нужно утешение.

– Тогда давай встретимся завтра в баре? Поговорим вне дурацких больничных стен.

Рене помолчала, прежде чем снова взялась за вилку, хотя есть не хотелось. Роузи же поджала губы, а затем разорвала прикосновение, чтобы снова взяться за картофель.

– Сегодня после обеда начинаются слушания, – тихо проговорила она. – И ты должна знать, Алан будет в комиссии. Тебя, разумеется, вызовут в ближайшие дни. Возможно, ограничатся просто беседой, но у Ала слишком много вопросов к твоему… наставнику. Его поведение…

– Ланг мне не нянька, чтобы следить за каждым шагом. Мои ошибки – это только мои ошибки.

Роузи тяжело вздохнула, видимо, старательно пытаясь подобрать правильные слова. Наконец, она уставилась на маленькую соусницу и призналась: