На то, чтобы принять два лаконичных факта, у Рене ушел остаток дня и целая ночь. Смириться с ними было бы невозможно, так что единственным шансом как-то жить дальше оказалось позволить себе не обманываться и окончательно поверить – она убила, и она теперь влюблена. Рене понимала, что в этих двух утверждениях, на самом-то деле, нет никакой связи. Но за тарелкой спагетти, в каждом событии или действии – чёрт возьми, в каждом вздохе! – она находила имя Энтони. Он ощущался везде. И Рене задыхалась. Ночью она металась под одеялом, а в голове, будто бы на весах, качались тяжёлые мысли. Разум перебирал их по очереди, пока Рене всё же не провалилась в кошмар, где на операционном столе лежал мёртвый Тони.

Она отчётливо видела незнакомую, облицованную зелёной плиткой операционную и слышала, как раз за разом раздавался бесполезный хлопок дефибриллятора. Руки не слушались и со звоном роняли на пол один за другим инструменты. У Рене ничего не получалось, а потом стало окончательно поздно. Она не успела и теперь посреди тревожно зелёной комнаты молча смотрела, как на почему-то заснеженный пол бесшумно капала тёплая кровь. Навалилось бессилие. Самое страшное ощущение, от которого нервно сбилось трудолюбивое сердце и стало трудно дышать, даже в холоде спальни. Но вдруг зелёные стены пошли мелкой рябью, и кафель сменился песочной дорогой, что извивалась между потрескавшихся могил. Рене медленно шла по этой знакомой тропинке, пока не остановилась около одного из надгробий. Прочитав начертанное на нём имя, она всхлипнула и открыла глаза.

Рене уставилась в покрытый трещинами тёмный потолок и долго-долго пялилась на него, прежде чем вновь смежила веки. Психика отчаянно хотела справиться, однако потерпела сокрушительное поражение от простой мысли, что Рене подвела. Не оправдала надежд единственного человека, для которого наивно хотелось быть самой лучшей. Говорят, любовь – лишь набор каких-то реакций. Химических, биологических… Так, почему? Почему же так страшно, словно это она на операционном столе со вспоротым от груди до пупка животом? Нет, даже хуже! Уж лучше это действительно была бы она, а не бледное тело с чёрным пятном татуировки.

А потому ничего удивительного, что, когда в темноте ноябрьского утра Рене подняла голову с мокрой от слёз подушки, она едва не застонала от ужасающей головной боли. После двух бессонных ночей хотелось прострелить себе череп. Но раздавшийся телефонный звонок напомнил, что в Женеве уже почти день. Максимильен Роше оказался привычно краток.

– Как ты? – Мягкий вопрос, и вот у Рене уже дрожат губы. Бога ради, видимо, настало время успокоительных! Но она нашла в себе силы улыбнуться своему отражению в тёмном окне и огладила пальцами трепетавшие на сквозняке листья чуть поникшей герберы.

– Дерьмово, – честно призналась Рене, ожидая привычного выговора за сквернословие. Но его не последовало. Только треск сотовой связи и какие-то голоса, что вспыхнули эхом далёкой жизни и исчезли. – Очевидно, тебе уже донесли.

– Ещё вчера. Я звоню сказать, что понимаю, – голос почти шептал, а Рене молча покачала головой. Вряд ли, дедушка. Вряд ли. В телефонной трубке раздался шелест. – Ты… ты говорила уже с кем-нибудь об этом.

– Да. – Она чуть повернула горшок. – Не волнуйся. Всё хорошо.

– У тебя не бывает так просто,ma cerise! Я слишком хорошо помню, как это было в прошлый раз. Неделя молчания, месяц попыток вернуться в балет, а потом земля закружилась в обратную сторону от того, как быстро ты хотела сбежать.

– Сейчас всё иначе, – тихо проговорила Рене и действительно была честна не только потому что идти больше некуда, но… – Мы обсудили с наставником мою ошибку. Такого не повторится.

– Именно такого, быть может, и не повторится. Но будет другое.

– Значит, – Рене грустно улыбнулась своему отражению, – на моём кладбище появятся другие могилы, среди которых можно побродить и подумать.

Повисла небольшая пауза, прежде чем Максимильен чуть напряжённо спросил:

– Кто сказал тебе такое?

– Доктор Ланг, – удивлённо пробормотала Рене, и на том конце связи раздалось гневное шипение.

– Чёртов самоуверенный юнец! – воскликнул Роше. – Твой Энтони Ланг вообще понимает, что о таком не принято говорить в обществе благоразумных врачей? Любой неокрепший ум может навсегда заблудиться среди своих кошмаров…Mon Dieu! А потом мы читаем в сводках, как повесился или застрелился очередной гениальный хирург.

– Дедушка…