Событие двадцать восьмое

Великий герцог Лифляндский Дмитрий Михайлович Пожарский получил сразу несколько грамоток, или, как их старший сын называет – писем. Сидя у большущего камина в резиденции бургомистра Динабурга он прочёл их одно за другим. Дела. Как-то с год назад Петруша сказал, что его астролог знаменитый немчин Иоганн Кеплер по просьбе сына составил на него гороскоп. Ничего говорит интересного там нет, одни победы да почести. И добавил, усмехнувшись криво, там, мол, ещё получается, что все враги твои, отец, поумирают раньше тебя, а кто не умрёт, тот раскается в подлости своей.

Дмитрий Михайлович отмахнулся тогда, не может такого на Руси быть. И вот сейчас он держал в руках письма и все они говорили, что немчин прав. Первое было от Государя. Короткое было письмецо. Благодарил Михаил Фёдорович Великого герцога за бескровную почти победу под Ригой и взятие города, а заодно сообщал, что избран он в Боярскую думу думным боярином, более того, так как Великий герцог по чину выше князя, то теперь Дмитрий Михайлович товарищ главы Думы князя Воротынского. Что ж, новость хорошая. Сильно обижался Пожарский, что после всех его побед и прочих дел во славу Государства и Государя обходят его на выборах на освобождающиеся места в Думе. Вот теперь сподобился, да ещё товарищем главы Думы стал. Только вот вряд ли сможет он заседать в Передней палате Кремля. Дел в герцогстве невпроворот. Не до Москвы. Как бы ни хотелось. Да теперь уже перегорело, сильно и не тянет, как Петруша говорит: «Работу надо работать, а не штаны протирать по лавкам». Есть чем заняться в Лифляндии, а теперь если Рига, Дерпт, Венден и Динабург войдут в Великое герцогство, то и не герцогство совсем получится, а целое королевство. Ну, да что заранее пугаться. Дожить надо.

Второе письмецо было от Авраамия Палицына. И опять всё в цвет пророчеству Иоганна Кеплера. Бывший келарь Авраамий Палицын немало потрудился, чтобы возвеличить себя, возвысить дело Трубецкого, унизить дело ополчения Пожарского и Минина. Лжец и обманщик, опричь того – изменник! Сослали Авраамия в Соловки, а он, как пёс, все лает. Ведь человек, не знающий смысла слова, которое он произносит, похож на собаку, лающую на ветер, а умная собака не лает напрасно, а подаёт весть хозяину. Только безумный пёс, слыша издалека шум ветра, лает всю ночь… А как он там, на Соловках? Осознал, вот пишет, вины свои. Хотелось в то верить. Только почему-то казалось Дмитрию Михайловичу, что и тут не обошлось без Петруши и Дмитрия Пожарского Лопаты. Ведь стакнулись они во время шведской войны. Может, думает Авраамий, что покаявшись перед князем Пожарским, заслужит прошения у патриарха и императора. Что ж, в двенадцатом годе зело помог келарь, способствовал объединению сил Руси для отпора ляхов и самозванцев. Но никаких действия предпринимать Дмитрий Михайлович не собирался, тёмный человек. Брехливый. Да и не ему судьбу монаха решать, есть патриарх Филарет.

Третье письмо было от совсем уж неожиданного человека. Писал судия Поместного приказа князь Андрей Васильевич Жекла-Сицкий. Вот уж этот боярин точно никогда другом не был Пожарскому. А тут письмецо, да ещё, с какой весточкой необычной: князь Димитрий Тимофеевич Трубецкой, не так давно назначенный наместником в Сибирь в Тобол, скончался там же. Понятно, что это скорее ссылка, чем назначение. И вор Заруцкий, и Трубецкой – две ягоды гнилые с чужого поля. Злодею Трубецкому пожаловали Вагу – сию богатейшую область, принадлежавшую царю Борису Годунову, а он вот взял да помер. Хитро поступил. Дмитрий Михайлович добреньким не был. Не понятен ему был пример из писания о подставлении второй щёки. Хоть убей, не понятен. Тем не менее, он помнил об письме, что взяли бояре, когда Михайло Романов шёл на царство… «чтоб быть Государю нежестоким и неопальчивым, без суда и без вины никого не казнить и мыслить о всяких делах с боярами и думными людьми сообща, а без их ведома и тайно и явно никаких дел не делати». Михаил тогда крест целовал боярам на том, чтобы никого из них, вельможных и боярских родов, не казнить ни за какое преступление, а только ссылать в заточение, коль провинятся. Обещания и тем более клятвы надо держать. Да и прав Петруша, что толку с мёртвого. А так смотришь, земля сибирская да городки на Урал камне потихоньку заселяются. Сколько уже князей да бояр опальных туда перебралось и не одни ведь едут и не только с чадами и домочадцами, но и холопов с собою везут, те промыслы налаживают, землицу пашут, детей рожают. То польза большая для Руси.

Много обид претерпел Дмитрий Михайлович после избрания Михайлы Романова на престол. Известно, не Козьму Минина и не стольника Пожарского на радостях венчания на царство пожаловал царь, а двоюродного брата – Ивана Борисовича Черкасского, службы которого не было и в помине. Пожаловали Шереметева, женатого на Ирине Борисовне Черкасской, двоюродной сестре царя. Да ведь и при других Государях не слаще было. И дед его был оклеветан и сослан не по делу в Нижний Новгород при Грозном. Отец Михайло ходил с войсками Грозного под Астрахань, ходил в Казань. С татарами рубился. Сам он служил Борису Годунову да с матушкой своей Марьей, из-за царевны Ксении да матушки боярина Лыкова Марьи Лыковой, из-за места при царском дворе, попали в опалу. При Шуйском Дмитрия Михайловича не приметили и не приветили. А при царе Михайле впал он от бояр в опалу. Митькой–холопом величали.

И что ж, теперь? А вот теперь, как писал в четвёртом письме средний сын Фёдор, он как «кум королю, весь в шоколаде». Понабрался у Петруши с немцами. Фёдор воевать не поехал. И правильно, там Петруши одного за глаза хватит. Средний сын занимался на Москве и вокруг оной налаживанием, как он сам писал, «быта холопов по образцу Вершилова». Первый раз, побывав в Вершилово, Дмитрий Михайлович не мог понять сына, думал, тот с ума сверзился, понастроил холопам дворцов, животины напокупал. Разве же так рачительные хозяева себя ведут. А только и тут оказался Петруша рачительнее рачительных. Крестьяне и сами теперь с голоду не мрут и огромные прибыли приносят. Может и правильно Пётр-то с немцами связался, вон, как всё повернулось лепо.

Фёдор наводил порядок в вотчинах тестя Владимира Тимофеевича Долгорукого, да в нескольких деревеньках и сёлах самого Дмитрия Михайловича, да ещё и в опекаемых Петром вотчинах малолетнего князя Фёдора Фёдоровича Мстиславского, что живёт теперь с матерью в Вершилово. И не всё ведь. Каким-то боком стал теперь Пётр и опекуном вдовы княгини Анны Петровны Хованской, сама она в тягости и заниматься делами не может, тоже в Вершилово живёт у Петра. Так же и с вдовой князя Жирово-Засекина княгиней Верой Петровной. Как и зачем Пётр влез в эти опекунства, Дмитрий Михайлович не спрашивал у старшего. Уверен был, раз Пётр в это дело встрял, значит, так будет всем лучше. Так и Господь наставлял помогать слабым. Как вдовам, да ещё в тягости неустроенными вотчинами управлять? И Фёдору на пользу. Гордился Великий герцог сыновьями. Правильных они с Прасковьей детей вырастили.

Событие двадцать девятое

Князь Иван Никитич Одоевский Меньшой - глава Судно-Владимирского приказа, сейчас был поставлен воеводой над тем войском, что должно былозащитить от ляхов Полоцк, коли те полезут. Полезли вестимо. Полоцк стоял на противоположном правом берегу Западной Двины и брод, где бы войско неприятеля могло перейти реку, был в полуверсте выше по течению, в сторону Витебска. Два стрелецких полка, пару сотен дворянского ополчения, куцый полк нового строя и чуть больше сотни служилых татар под предводительством татарского князька Баюша Разгильдеева, вот и всё, чем мог заслонить город воевода. У Одоевского выбор был, либо запереться в городе, за очень приличными стенами, либо выйти в чисто поле и оседлать брод. Князь, скорее всего, выбрал бы стены, но с ним был тот самый Разгильдеев, что в прошлый раз очень удачно насоветовал Ивану Никитичу с осадой Смоленска. Спросил совета воевода и на этот раз, не побрезговал худородным выскочкой.

Басурманин поведал о том бое, что Петруша Пожарский дал монголам на реке Белой. Там они тоже брод обороняли. О побоище на Белой и о горе трупов до небес слышал князь и от самого Петра. Заманчиво было устроить эдакое и с ляхами, ну, скорее, с литвинами, ляхи сейчас все в Кракове, ждут как раз в гости младшего Пожарского. Рассказал Баюш и о бое при Иван-городе, где сто стрельцов легко с тысячей шведов разделалась. Тем не менее, опасался Иван Никитич и не выперся бы в чисто поле, но был с князьком его сын Богдан, а тот три года в Вершилово учился воевать у воевод Петрушиных. Уговорили-таки, вдвоём.

Строить редут на берегу, как раз княжёнку, воевода и поручил, сам раз вызвался. Полковники стрелецкие ворчать начали поначалу, что инородец и отрок ими командует, пришлось даже сотнику одному по зубам заехать. Притихли, но позиции обустраивали вяло, и один чёрт бурча под нос про Богдана разный срам. Горячий татарчонок даже раз тоже приложился к стрелецкой роже. Сотник за саблю схватился, но Богдан как-то крутанулся на одной ноге и каблуком сапога в лоб стрельцу заехал. Иван Никитич недалече был, приказал водой сотника отлить, в чувство привести и выпороть. С этого момента редут гораздо быстрее возводиться начал.

Пушек было немного. Даже мало. Со стен Полоцка снимать не стали, а ну как собьют с редута. Единственное, чем помог новику князь, так дал команду во всех кузнях Полоцка картечин железных нарубить. Под Смоленском убедился в действенности таких зарядов. В результате для семи пушчонок, что сняли с лафетов и закрепили прямо на земляном редуте, получилось на пять залпов из нарубленных гвоздей и подков.

Закончили приготовления, а ворога нет. Седмицу простояли в поле, благо лето и жара стоит, нет никого. Князь разведку послал в сторону Вильно и Минска, на запад, да на юг. Первыми вернулись те, что были к Вильно посланы. Идут, тысяч пять. Всё больше пешцы, один полк, а может и меньше рейтар конных всего. Немцы. Стоит через день ждать. Потом и с юга вернулась разведка. И от туда идут, немного, ополчение и гусар пару сотен. Всего не более двух тысяч. Эти подойдут дня через три, пушки количеством пять штук волокут, от того и неспешно двигаются. Пушки не малые, видно хотят по городу палить. Ну, до города теперь им ещё добраться надо. Однако силы получались, совсем не равны. Чуть больше двух тысяч у Одоевского и более семи тысяч у супротивников. Опять стал Иван Никитич себя корить, что послушал Разгильдеевых. И опять решил дождаться-таки литвинов на броде.

Осматривая неказистое сооружение из веток и земли, князь ставил себя на место ляхов и соображал, как бы он преодолел переправу. Если ломануться всей массой, то выстрел семи пушчонок, хоть и заряжённых железом, всех ведь не убьёт. Пусть потом ещё из-за редута сделают залп стрельцы. Ещё двести круглых свинцовых смертей вылетит навстречу медленно бредущим по броду противникам. И всё, а ведь прёт семь тысяч. Разве потеря пусть трёх сотен человек сможет остановить остальных. Он поделился этой считалкой с товарищем воеводы князем Боборыкиным. Тот криво усмехнулся, сам, мол, с татарчонком и его глупым отцом связался. Не преминул задать сей вопрос и старшему Разгильдееву Иван Никитич.

- Мы «конвейер» устроим. Все мушкеты и пищали зарядим, а стрелять будут только те, что за редутом, получится не двести выстрелов, а больше тысячи. В побоище на Белой, река поднялась на метр почти, её мёртвые торгуты запрудили. Не переживай воевода, много дураков под пули лезть не будет. Не о том думаешь.

- Вот как, о чём же мне думать? – грозно свёл очи князь.

- Мы первый натиск отобьём. Только ведь пушки у них. Подкатят и стрельнут по редуту. А потом и снова на приступ пойдут. Вот о чём думать надо. Эх, Петра Дмитриевича нет. Он бы подсказал, что делать.

Князь Одоевский ещё сильнее брови насупил. По-разному он к Петруше относился. С одной стороны сын худородного выскочки Дмитрия Хромого, коего в Думе иначе как Митькой-холопом и не называли. Раньше не называли. Выскочкой старший Пожарский быть не перестал, и худородным быть не перестал. А вот холопом точно перестал. Великий герцог. Товарищ главы Думы Боярской. Любимец царёв. А Петруша? Кто такой князь Пётр Дмитриевич Пожарский Меньшой? Разве по силам отроку всего того наделать, что всё же наделал старший сын Митьки-холопа? Он ведь не лезет никогда первым, не задирает ни кого. Он сдачи даёт. Только «добреньким» его язык назвать не повернётся. Вон, что на подворье Колтовских в одиночку наворотил. Сам князь не был там, а только слухами Москва полнится. Рассказывали Ивану Никитичу, что сын Колтовского висел в метре от земли, приколотый саблей к стене терема. Страшная картина для отца с матерью. Не хотел бы князь Одоевский иметь «Петрушу» во врагах. Не сладко, поди, сейчас Жигамонту польскому.

- Конвейер, говоришь? Пойдём, покажешь, да расскажешь.