— Пойдёмте на воздух, — сказал Ван ден Брукс. — Море прекрасно; «Баклан» прошёл шестнадцать узлов. Хорошо жить, мадам.
Глава X. Колдовство. — Разговор о грехе
Кто эта, восходящая от пустыни как бы столбы дыма, окуриваемая миррою и фимиамом, всякими порошками мироварника?..
Этот разговор оставил странный след в русской. Ван ден Брукс казался ей теперь существом чудовищным, парящим над Добром и Злом (о которых она, впрочем, не имела никакого представления, как, замечу между делом, и большинство из нас), организующим справедливость и несправедливость, с божественной непоследовательностью, которое должно было испытать все человеческие страсти, соединив в себе, что очень ему подходило, скептицизм и всемогущество, то вибрирующим, то саркастичным, покрытым флегмой и сожжённым внутренним пламенем, которое угадывалось, без примечательного отражения, в этом закрытом лице.
В какой-то момент ей хотелось довериться Хельвену и поведать о своей боли. Но она не смела и не говорила об этой встреченной в корабельной библиотеке особе.
Ночь собрала пассажиров на палубе вокруг хрусталя и мороженного. Тихий океан разворачивал свои бесчисленные кольца. Этим вечером, склонившись под лампой, Трамье открыл тетрадь в красном сафьяне и по общей просьбе прочёл главу из дневника Флорана.
«Никому не нужно знать подробности этой странной свадьбы. Они запечатлены в моей памяти достаточно чётко, чтобы было бессмысленным записывать в этот дневник рассказ о моём союзе с Лией Ковальской. Я всё ещё восстанавливаю в памяти этот союз, осознавая наиболее ясные основания и доводы; но это будут главным образом широкие ощутимые штрихи для меня самого и однажды выстроившийся любимый силуэт, чья секретная линия не появлялась за границей.
Я встретил Лию несколько лет назад. Тогда я мимоходом отметил то впечатление, которое оставила она во мне.,,Духовный контакт»» — эти одинокие слова могут охарактеризовать то любопытное чувство. Сама красота Лии не сильно поразила меня, но в меня внезапно проникло какое-то излучение этой красоты. Я не знаю лучшего сравнения для странного очарования, исходившего от этой женщины, чем некая колдовская сила её походки, её взгляда, её голоса, всей её сущности. Я почувствовал обмен словами с ней, полный какого-то утешения и в то же время обаяния. Змея, слушающая музыку, настраивается на волну, линию гармонии: мне даже было достаточно почувствовать жизнь возле себя, чтобы не быть в состоянии отвлечь на мгновение мои мысли от ритма, который я улавливал в ней. Каковы ценность и значимость названного? Я в первый раз почувствовал эту одинокую печать жизни, совпадающую с сущностью бытия, как в унисоне (ибо в музыке можно выразить долю этой реальности). Таинственные волны, сопровождавшие её шаги или звуки её слов, возбуждали во мне колебания, которые я чувствовал материально, подобно тому, как в тихой комнате слышится вдруг струна фортепиано или скрипки, скрытых в своем чехле, отвечающая интонации голоса, длительному эху звонка или колокола. Таинственный резонанс. Была определённая точка и секрет, в которых волны двух наших существ смешивались и гармонировали. Я не могу представить нечто более трудное, чем подобрать слова, столь несовершенные, чтобы описать это чисто психическое общение.,,Мысленно»» произошло это слияние, но эта мысль была очень поверхностной, очень расплывчатой, совсем не красочной. Мы скользнули по внешней плоскости реальности, словно две очень светлые, очень тонкие эманации нас самих столкнулись в предустановленной гармонии. Таким нюансам сопротивляться бесполезно: мы немедленно упадём в абстракцию и мистику.
В первый вечер я видел Лию лишь несколько мгновений. Впоследствии жизненные удачи и грозы разлучили меня с ней. Но иногда, при самых различных обстоятельствах, в самых отдалённых странах, я снова начинал чувствовать дрожь, в которую меня повергала эта таинственная гармоника.
Однажды вечером я шёл по дороге в одном из самых густых лесов Тюрингии. Царила тишина. Ни один звук не проникал сквозь стену стволов, купавшуюся в сумеречной крови.
Мой шаг тонул во мхах; тройной свод листвы не шелохнулся. Нигде ещё я не чувствовал себя таким непроницаемо замурованным в ужасе враждебного мира. Я чувствовал стеснение в груди, как будто воздух с трудом пробирался ко мне сквозь эти тяжёлые, согнутые ветхостью ветви лишайников. Я ускоряю шаг. Внезапно мне показалось, что эбеновое сердце этой огромной сельвы смягчилось. Невыразимая зрелость процветала где-то в мире. Более свежее дуновение, подхваченное дождём, ласкало моё лицо. Я испытал в себе тот резонанс, который однажды вечером испытывал в толпе, столкнувшись с Лией. Это было точь-в-точь как задетый факел и стонущий ответ скрипки в тени. Но где задет этот факел? Где эта сверхъестественная гармоника? Несомненно, в Лии, в Лии. Я как будто увидел её фигуру, но полупрозрачную и почти невещественную, среди лесных теней.
Такое случилось и в другой раз, на берегах илистого Тибра, и ещё раз, когда я пил водку с маленькими черкесскими музыкантшами в Австрийской Польше. Странная нота отдавалась, а мои спутницы давно уже сложили на землю свои балалайки, которыми я всё ещё жил, с остекленевшим взглядом и потерянным духом.
— Ты всё ещё слушаешь, — сказала одна из них. — Что ты можешь услышать?
Во время своих путешествий я никогда не получал новостей от Лии. Мы едва знали друг друга; не было повода переписываться. Никто не говорил мне о ней. Тем не менее, благодаря этим особым предупреждениям, я был уверен, что одержим вплоть до сердцебиения.
Я знал, что увижу её по возвращении. И увидел, просто, естественно, потому что это должно было случиться. Она сказала мне:
— Вы сильно изменились.
Я понял, что она хотела сказать:
— Вы сильно постарели.
Но она всегда была прекрасной, светящейся и несколько холодной, как камни в беспорочной воде.
Судьба распорядилась так, что мы снова встретились при сумерках в парке друзей, хозяином которого был я, и рядом с которым жила Лия. Мы оказались рядом в старой, немного тревожной на первый взгляд, оранжерее. Это был очень низкий и длинный, совершенно ветхий, павильон. Двери и окна овдовели, оставшись без своих плиток; плющ, поглотивший внешний фасад, доходил до ключей, где жужжали осы и пчёлы, ведь был конец лета. Каштаны на лужайке упали лишь однажды, в тот мрачный день, когда поморщились расколотые макароны. Помимо урн на красной земле, странные суккуленты протягивали свои щупальца: можно было бы сказать, что чешуйчатые волосы горгон и порывы ветра дали им облик жизни.