Говорил он хрипло.
Одна за другой появлялись звёзды, и их процессия медленно поднималась, как звёздная Панафинея. Их восхождение на всё больше и больше темневшее небо могло бы вызвать восхищение в душе Пифагора, но погружало нечастных в бесконечное отчаяние.
К мучениям жажды прибавились миражи. Им грезились ночи на «Баклане». Они возвращались к снежным сорбетам, к широким стаканам, в которых дрожало бледное золото виски, к трубочкам, по которым тёк прохладный сок цитронов и апельсинов, и внутренности их сжимались. Эти видения нестерпимо жгли их глотки.
— Это ужасно, ужасно, — прошептала Мария. — Лучше умереть.
— Лучше вернуться, — со стыдом в голосе простонал Леминак; — лучше быть евангелистом у торговца хлопком.
Тут заговорил профессор. Он был утомлён, у него был усталый вид, лицо его казалось бледным в ясной тьме тропической ночи.
— Давайте не будем упорствовать в этом глупом деле, — сказал он. — Мы в любом случае погибнем. Смерть — ничто, но эти мучения ужасны. Мы ещё не настолько далеко ушли от острова, чтобы у нас не было возможности вернуться. Ван ден Брукс сделает с нами всё, что пожелает, и, может быть, наше бедствие тронет его. Согласно моим наблюдениям, он сумасшедший, но сумасшедший не всегда. От ясного состояния ума его отделяет определённое расстояние, иногда довольно большое. Если мы попадём в нужный момент, мы спасены. Может быть, он вновь посадит нас на корабль.
— Хорошо, — сказал Хельвен. — Несмотря на беззаконие г-на Ван ден Брукса, возвращение представляется вам более привлекательным, нежели эти мучения. Но что думает мадам Ерикова?
— Я думаю, — сказала она, — что я отдала бы всё своё состояние и жизнь тому, кто даст мне стакан воды.
— В таком случае, — сказал Хельвен, — берём курс на злосчастный остров.
— Делайте, — прибавила Мария. — В том случае, если этот торговец окажется слишком ужасен, у меня будет свобода в сумке.
Приняв решение, они заторопились вернуть остров, на котором шептали родники. Мысль о живой воде заставила их забыть учение Ван ден Брукса, калек и даже розовое лицо проказы.
Они потратили всё остатки сил на то, чтобы грести всю ночь. Хельвен делал вид, что ориентируется по звёздам. Мария Ерикова заняла место профессора, который, полумёртвый, повис на вёслах. Эта ночь показалась им бесконечной. Они никогда её не забудут.
«На рассвете, — думали они, — мы увидим землю.»
Но на рассвете их взорам предстали морские просторы голых волн. Горизонт был пуст, небо обладало неизменным великолепием.
Хельвен содрогнулся.
— Боюсь, — прошептал он, — нас отнесло течением.
— В таком случае, — серьёзно сказал профессор, — я напишу завещание.
Он вырвал лист из блокнота и взял свой стилограф.
— Тот из нас — это точно буду не я — кто сомкнёт глаза последним, тот, кто сохранит ещё хоть какую-то стойкость, когда его спутники уже обратятся в прах, соберёт все оставшиеся силы, напишет наши злополучные имена и дату нашей гибели и доверит печальный документ, осторожно завёрнутый в это вместилище, — он указал на бочонок рома, — морю, которое станет нашей могилой.