— Нас преследовали, — ответила русская.

— Кто?

— Не знаю. Тень. Я испугалась.

— Вы могли нас погубить.

Мария не ответила.

— Полагаю, — сказал профессор, — шум моря среди скал заглушил звук выстрела: никто, кажется, не заметил нашего отплытия.

В самом деле, на краях утёсов ничто не шевельнулось. Ни вспышки, ни выстрела. Побег не заметили. Хватятся только днём. Приходилось грести что было сил, потому что Ван ден Брукс, вне всякого сомнения, захочет вернуть своих гостей.

— К счастью, — пустился в рассуждения профессор, задача которого заключалась в том, чтобы вычёрпывать воду со дна каноэ, — к счастью, торговец хлопком одурманен в этот час наркотиком. Они, конечно же, грезит о своих методах евангелизации и радуется мысли сделать нас своими послушниками.

Мария погрузилась в глубокие раздумья. Порой, при бледной вспышке зари, она замечала свои руки и вспоминала Макбета: «Все ароматы Аравии…». Но это были прежде всего литература и хорошее образование, а её гораздо больше занимало чувство сначала отвращения, а затем и раскаяния из-за того, что она застрелила одного из своих борзых, которого она никогда не испытывала, из-за того, что она расплющила бедные мозги негра. Она холодно устремила на громадную чёрную луну взгляд, каким на ярмарке смотрят на подскакивающее в фонтане яйцо.

«Я убила человека», — подумала воспитанная девочка.

«Это был всего лишь негр», — прибавила мадам Ерикова.

Всё происходило так быстро и ночь была столь темна, что уже от этих мыслей не осталось ничего, кроме смутного воспоминания об убитом, такого же смутного, как образ медленно утонувшего среди такой же ночи матроса со сморщенным кулаком, устремлённым к небу, окружённого маленькими золотыми звёздами…

Если бы Мария пофилософствовала — но она довольствовалась тем, что занимала в в жизни место восхитительного практичного философа — она бы несомненно заключила из своих собственных наблюдений, что добродетель — предмет, в значительной степени зависящий от воображения; что совершенно несправедливо «буйной фантазией» окрестили очаровательную грациозную фею, которая может удостоиться сострадания на этой земле, что, если бы в скудных мозгах государственных деятелей были хоть микроны этого морозника, то, может быть, они перестали бы давать волю человеческому безумию и страстям; строго говоря, будь в них зерно воображения, не было бы ни войн, ни следующих за ними бедствий, и на нашей поросшей космической плесенью земле наконец проросли бы цветы…

Но никто из пассажиров хрупкой лодочки, которую волны поднимали и трясли, как погремушку, не мог обратить свои мысли к этим высоким сферам теории. Они были правы: не было смысла отдаваться блужданиям ума. Впрочем, ещё не изгладились из их памяти ноги у огня в хорошем кожаном кресле, опрятная старушка у изголовья, ароматная трубка во рту, звук стекающего по окнам дождя и выметающего авеню ветра! Но ворох всей этой чепухи присущ беднягам, которым грозит злая смерть и которых лишь три просмоленные еловые доски могут спасти от того, чтобы светить фонарями в сосудах лампадофоров на глубине ста морских сажен.

Прошёл час. Вздохи гребцов отсчитывают минуты. Огромные облака скользят очень низко. Брусья с пера руля брызжут среди чернильных островков. Луч вонзается в море, как копьё в щит. Это рассвет. Уже исчезает земля Ван ден Брукса, земля Бога. От неё осталась лишь чёрная точка и ничего более…

Хельвен бросает вёсла.

— Спасены!

Мария смотрит на него. Он прекрасен, его белую грудь покрывает открытая сорочка, его лицо блестит от пота, это задумчивый атлет. Ей безумно хочется поцеловать его губы, его обнажённую шею, броситься к его ногам. На мгновение она забывает каноэ и открытое море; она забывает, что они лишь несчастный обломок корабля во власти волн и голода…

Голос адвоката возвращает их к действительности.

— Спасены? Не хочу быть вестником злого рока, но, если нас никто не выловит, нам придётся тянуть жребий, «чтобы узнать, кого… кого мы будем есть, о-е, о-е».