«В бомбоубежище умерли экскурсоводы Рейхарды – Сергей Александрович и Ксения Петровна. Сергей Александрович скончался среди своих любимых книг, попросив перед смертью, чтобы ему дали какую-нибудь старую книгу. Он стал нежно её гладить… Зашёл к Орбели в его тесный кабинет в подвале. Пахнет сыростью, горят церковные свечи. Сегодня он был чем-то особенно озабочен, нервничал».
Из дневника Веры Инбер:
«Сегодня были у Ильина. Старику 86 лет, он наполовину парализован, поддерживает голову левой рукой, но лицо – прекрасно, спокойно, величественно».
Алексей Алексеевич Ильин – один из крупнейших специалистов по нумизматике, авторитетнейший знаток монетного дела и медальерного искусства. Его навещал давний приятель профессор Гаршин – врач и коллекционер-нумизмат. Они разговаривали о редких находках, строили планы новых экспедиций. Иногда Ильин грустно смотрел на друга: «Я счастлив, потому что я – старик, а моя коллекция молода и навсегда останется молодой». Ильин умер, сидя за столом: он приводил в порядок рукописи – описание своей коллекции, которую завещал Эрмитажу.
Из дневника Александра Николаевича Болдырева:
«Сейчас умереть гораздо легче, чем похоронить. 5 апреля 1942 года. Сейчас 12:20, опять грохочут зенитки, гудят немцы, но не очень. В Эрмитаже, оказывается, всё ещё лежат где-то 53 покойника. Их должны скоро вывезти».
Был дан приказ: если город будет взят немцами – взорвать наиболее важные предприятия и организовать внутреннее сопротивление. Мой отец, Борис Борисович Пиотровский, не очень любил говорить о войне, но если говорил – то очень откровенно: «Все были готовы к худшему, но не думали о дурном исходе. Мы, конечно же, облазили весь Эрмитаж – выясняли и находили места, где можно было бы спрятать наиболее ценные вещи и людей. На чердаках обнаружили такие потаённые и таинственные пространства, в которых можно запросто пропасть и в которые никто не найдёт дорогу и никто посторонний не сможет выбраться. Мистические путешествия волновали наше воображение, многое мерещилось… тени тревожили. Жизнь шла обычным порядком. Я писал свою диссертацию, составлял урартский словарь, изредка даже ходил на концерты. 23 октября 1941 года во время концерта начался сильный обстрел. Было забавно, что во время исполнения Итальянского каприччио тряслись люстры от разрыва снарядов. Все в зале оставались на своих местах, никто не паниковал, оркестр играл… жизнь продолжалась… вот что было чудом. Откровенно говоря, в самые трудные минуты меня подстёгивала одна мысль: если я погибну, то всё, что мне удалось узнать, навсегда пропадёт и кому-то всё придётся начинать с самого начала, с нуля. Умирать – нельзя. Нельзя себе позволить исчезнуть». И люди не позволяли, стремились жить так, как будто у них много сил и много планов на будущее.
Борис Борисович Пиотровский всегда с большим уважением вспоминал свою военную службу. Долгие часы дежурства научные сотрудники не теряли времени – вели интереснейшие научные разговоры: «Одно время в ротонде Зимнего дворца я стоял на посту вместе с великолепным учёным А. Я. Борисовым – я его образовывал в области археологии, а он меня – в области семитологии. Обязанностей было много: разносить кипяток дежурным, служить в морге (переносить покойников из бомбоубежища), и самое главное – противопожарная оборона. Всегда у нас, дежурных, под рукой были книги, мы их держали в сумках от противогазов. Орбели сердился: “Книги нужно держать за поясом!” Мы смеялись: пояса давно и с аппетитом съели».
Из дневника Владимира Васильевича Калинина:
«Вечером дежурил в будке на дворцовой крыше с реставратором древней русской живописи Фёдором Антоновичем Каликиным. У него был строгий иконописный вид: длинная окладистая борода, пронзительный светлый взгляд, высокий открытый лоб, ясные голубые глаза. При известии о нашем поражении на фронтах он вдруг разрыдался – громко, отчаянно, а он всегда был такой спокойный и сдержанный человек».
Утром обитатели бомбоубежища в Эрмитаже расходились по делам в служебные комнаты, кто-то – в Академию художеств или в Академию наук. Дети и их бабушки, если не было налёта, собирались в эрмитажном школьном кабинете. День проходил – все возвращались в бомбоубежище.
«Вход во 2-е и 3-е бомбоубежища – через Двадцатиколонный зал, через запасный выход на двор, под арку, – записал архитектор Александр Сергеевич Никольский в блокадном дневнике. – Ночью этот путь – от подъезда до входа в бомбоубежища через переходы и залы Эрмитажа – фантастичен до жуткости. Светомаскировки на больших музейных окнах нет и зажигать свет здесь не разрешается. Поэтому в Двадцатиколонном зале, в торцах его, стоят на полу аккумуляторы с маленькими электрическими лампочками. Всё вокруг темно, как сажа. Впереди в кромешной тьме мерцает маленький путеводный огонёк. Собьёшься с пути – наткнёшься на колонну, витрину или косяк двери. <…> Чем дальше – тем темнее. Страшновато, но хочется скорее добраться до жилья… Из зала попадаешь в помещение с огромной вазой… Она – величественная, грандиозная, стоит как страж. <…>…3-е бомбоубежище, предназначенное для сотрудников Эрмитажа, – это подвал под итальянскими залами с “просветами”. Вдали налево в углу стоят наши постели. В левом ближнем углу живут Верейские. Наш угол со столом для работы и еды мы делим с семейством Буцов. Буц – помощник бухгалтера Эрмитажа».
Кажется, все в сборе, каждый занят своим делом. По одну сторону стола, обложив себя ведомостями, щёлкал костяшками счётов помощник бухгалтера Эрмитажа; по другую сторону стола академик архитектуры рисовал, в углу кто-то читал, а рядом ведётся душевный разговор. Обычный вечер.
Александр Сергеевич Никольский – известный архитектор, теоретик, идеолог и лидер ленинградского конструктивизма. В первые месяцы Великой Отечественной войны Никольский работал над альбомом «Ленинград в дни блокады» и исполнил ряд эскизных проектов: памятников, посвящённых обороне города, триумфальных арок для будущей встречи частей победоносной Красной армии, проект оформления Нарвской площади.
В эрмитажном Отделе рисунков рядом с шедеврами величайших художников бережно хранится папка с гравюрами Александра Никольского. Эти рисунки сделаны Никольским во время блокады. В Эрмитаже хранится и блокадный дневник Никольского – очень подробно он описывает день за днём: как жили люди, о чём разговаривали, как работали, с кем дружили – драгоценные подробности блокадной повседневной жизни, 127 страниц текста с рисунками.
Читаешь и представляешь себе ярко и насыщенно ту жизнь и привычки тех людей, которых уже давно нет на свете, слышишь их голоса: «Сидим в бомбоубежище уже три месяца. Нет света, нет отопления. Сидим в темноте при коптилках, но чувствуем себя неплохо и предполагаем встретить здесь новый, 1942 год. Я склеил из полуватмана небольшую ёлку. Достать настоящую теперь невозможно. Делаю на неё украшения из золотой бумаги, думаю – лучше ёлку подвесить к потолку».
Ещё одна запись: «6 января. Четверг. Каждая минута, каждое движение направлены на поддержание существования. 2–3 ошибки в мелочах приводят к серьёзным неприятностям, вплоть до смерти. Всё это в соединении с коротким днём и отсутствием электричества лишает пока возможности работать. А работать очень хочется. Хочется продолжить начатое и исполнить задуманное. 30 рисунков стадиона – большая работа, сделал несколько рисунков во время бомбёжки и обстрела. Но это трудно далось. Эту работу хочется продолжить: в голове всё уже так ясно сложилось. Дело только за руками, карандашом и бумагой. Задумал новую серию работ. Я задумал серию памятников – памятных точек боёв за Ленинград. Такой – в полном смысле пространственный, коллективный памятник боям на подступах к Ленинграду».
Через несколько дней: «А жизнь течёт своим чередом. Вчера был день исключительный по внешним обстоятельствам. К. И. Кашин защитил диссертацию на кандидата архитектурных наук. В ночь умер Василий Петрович Малиновский, друг, выдающийся архитектор. Смерти становятся обыденностью. Смерти не потрясают. Нервы притупились. Но сдавать город нельзя – лучше умереть, чем сдать… Я твёрдо верю в скорое снятие осады и начал думать о проекте триумфальных арок для встречи Героев – войск, освободивших Ленинград. Специалист должен быть готов всегда – и я готовлюсь, не ожидая заказов. Мыслей, и конкретных, много, но, к сожалению, фиксация их на бумаге затруднена или просто невозможна – нет электричества, а светлое время тратится на обслуживание себя. При коптилке же работа относительная и почти невозможная. Работать хочется до чёрта, а не выходит, и досадно, что время уходит даром! В Комитете по делам искусств я включён в список на разрешение рисовать по городу. Вот чем можно сейчас заниматься. И интересно, и нужно».
Читаешь письма, дневники тех дней и не понимаешь: как они жили, как смотрели на мир, как не огрубели, не утратили чувства сострадания, внимания, восторга, наконец, перед жизнью?! Непостижимо… Иногда думаешь: какой же нравственной силы были люди, как они умели не сдаваться и не унижаться, а жить по мере сил наполненной высокими идеалами жизнью? В чём их секрет, в чём их сила… Вот о чём, мне кажется, есть смысл думать, и вот ради чего есть смысл вспоминать те дни.
10 декабря 1941 года в окружённом, скованном полной блокадой Ленинграде, в одном из залов Эрмитажа при температуре минус 12 градусов проходило торжественное заседание, посвящённое пятисотлетию великого узбекского поэта Алишера Навои. Воздух содрогался от разрывов снарядов, но из зала никто не ушёл, никто не испугался. Всё, что было намечено, – произошло, состоялось.