Нужно набраться сил и сделать выводы. Пушкин писал Петру Плетнёву: «Смотри: хандра хуже холеры, одна убивает только тело, другая убивает душу… Холера на днях пройдёт, были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы».
Эрмитаж спасли спокойствие, порядок, чёткость действий, строгая дисциплина, много работы и, конечно, внимание людей друг к другу, бережное отношение. Культура – сильное лекарство, оно от многого спасает, оберегает от отчаяния, тоски, безнадёжности, даёт силы жить и радоваться миру, ценить дни, дорожить каждой минутой, которую судьба нам дарит. Мы победили. Почему? Друг Эрмитажа, писатель Даниил Гранин, отвечает: «В нас была мощнейшая жажда справедливости. Даже когда мы отступали, – мы верили, что победим, именно верили – это было почти мистическое, ничем не обоснованное чувство, но оно было, и это чувство поддерживало людей».
22 июня 1941 года в зале Ленинградской филармонии Курт Зандерлинг репетировал Восьмую симфонию Бетховена. Всё шло своим чередом, но неожиданно в зал вбежал растерянный директор оркестра: «Война, объявили – началась война». Тишина, растерянность… Курт Зандерлинг осторожно, бережно положил дирижёрскую палочку на пюпитр и спокойно сказал: «Коллеги, прервёмся ненадолго. Я уверен, что скоро мы продолжим репетицию с этого же места». Так и случилось.
Спокойствие и уверенность беспокойный Орбели, директор Эрмитажа, считал самым важным в военной жизни Эрмитажа: сохранить всё и сохраниться самим. 22 июня, воскресенье, обычный рабочий день для Эрмитажа (выходной – понедельник). Все вышли на работу, как всегда. В 12 часов – выступление Вячеслава Молотова, наркома иностранных дел:
«Граждане и гражданки!
Сегодня в 4 утра без разъяснения каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы. Весь наш народ теперь должен быть сплочён и един, как никогда. Каждый из нас должен требовать от себя и от других дисциплины, организованности, самоотверженности… Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!»
Орбели отпустил сотрудников домой собрать вещи, осмотреться, привыкнуть к новой реальности, побыть с родными. На следующее утро все сотрудники вернулись в музей – началась подготовка к эвакуации сокровищ. Эрмитаж был готов. В 1937 году Эрмитажу в аренду был сдан Сампсониевский собор.
Сампсониевский собор – один из старейших храмов Петербурга. По указу Петра I в честь победы русского войска над шведской армией был заложен деревянный храм. Победа случилась 27 июня 1709 года, в день памяти преподобного Сампсония Странноприимца – покровителя бедных, врачевателя, чудотворца. В середине XVIII века храм перестроили по проекту знаменитого архитектора, инженера, любимца Петра Доменико Трезини – первого главного архитектора Санкт-Петербурга. Он вёл практически все каменные постройки, считая, что камень – материал изящный, прекрасный и долго хранящий память. По его проектам строились Кронштадт, Александро-Невская лавра, Петропавловская крепость, Летний дворец Петра, здание Двенадцати коллегий, Галерная гавань, Петропавловский собор, здание Петербургского университета, Гостиный Двор. И одно из любимых его произведений – Сампсониевский собор, возле стен которого он похоронен.
Бригады столяров сколачивали ящики определённых размеров для конкретных экспонатов. Очень важная работа: знали, чт
«Всё, что могло понадобиться для эвакуации, было заготовлено заранее, задолго до войны, – вспоминала Милица Матье, известнейший и авторитетнейший египтолог. – Помню, у меня в кабинете чуть ли не два года стояли в углу несколько длинных струганых палок. Я сама не верила, что придёт время, когда мы намотаем на эти палки ткани коптского Египта – отправим их на Урал и сохраним».
Да, Эрмитаж был готов к эвакуации, но есть загадка: кто разрешил, кто дал приказ, кто позволил, как это могло произойти? Директор Эрмитажа Иосиф Абгарович Орбели – человек, конечно, большого мужества, – вёл себя героически. Вы представляете, что такое готовиться к эвакуации величайших ценностей, сокровищ страны, когда каждое слово о войне расценивалось как разжигание паники? Была установка – не паниковать. И если что – с так называемыми паникёрами расправлялись жестоко. Ничего не могло быть и не было без приказов, когда дело касалось предметов и ситуаций государственной важности. Ситуация щекотливая: с одной стороны утверждалось – войны не будет, а с другой стороны – нужно готовиться, всё может быть (будьте готовы на всякий случай). Говорили, что Молотов откровенничал: «Мы знали, что придётся отступать, только не знали – до Москвы или до Урала».
Все работали круглые сутки. Ящики, в которые нужно было упаковывать эрмитажные шедевры, стояли на полу, и людям приходилось всё время наклоняться. На перерыв и отдых не было времени. Многие не выдерживали – падали в обморок, у некоторых горлом и носом шла кровь. Слабели, выбивались из сил… Можно было чуть-чуть прикорнуть, но через несколько минут какой-то внутренний толчок заставлял вставать и снова приниматься за работу. Орбели установил строжайшую дисциплину: малейшее нарушение – выговор, увольнение. Первый приказ по Государственному Эрмитажу от 22 июня 1941 года № 168:
«1. Выходной день 23 июня отменяется.
2. Указания о выходных днях для научного состава рабочих и служащих будут даны дополнительно.
Директор Эрмитажа
«Работали с утра до позднего вечера. Ноги гудят. Снимаем картины со стен, обычного чувства трепета нет перед шедеврами, хотя “Данаю” заворачивали нарочно помедленнее. По залам всюду бегает Орбели, во всё вникает, всем помогает, подбадривает. Пустой Эрмитаж похож на дом, из которого вынесли покойника».
«Однажды во время минутной остановки на верхней площадке великолепной лестницы, – вспоминает сотрудник музея Владислав Глинка, – мы с одним коллегой наблюдали, как по тесовому настилу, на котором была разостлана ковровая дорожка, мерно плыл огромный ящик без крышки. Из ящика смотрело на нас улыбающееся лицо гудоновского Вольтера. Ящик был обхвачен канатом, и человек двадцать крепких моряков ловко несли его. Рядом стоял сотрудник Отдела Востока А. Я. Борисов, он тихо сказал: “Немцы уже бомбят московскую дорогу, и у старика есть реальные шансы никуда не доехать”. Старик насмешливо смотрел на нас: я всё ещё люблю жизнь, эту нелепую слабость; жизнь – это то, что люди получают, не выражая благодарности, пользуются без раздумья, передают другим в беспамятстве и теряют, сами того не замечая».
Восковая персона… С ней нужно было обращаться с большой осторожностью и почтением – она многое и многих видела.
В феврале 1725 года Растрелли получил по велению императрицы сделать по снятым слепкам восковую фигуру Петра Великого, чтобы сохранить его подлинный облик. В XVIII веке персоны «яко живые» были очень популярны, и мастеров-художников, умевших их достойно воплотить, ценили высоко. Карло Бартоломео Растрелли был именно таким мастером «в деле портретов из воску, которые похожи на живых». Он ещё при жизни Петра сделал его маску – «запечатлел лицо» и в скорбные для империи дни приступил к работе. Туловище, ноги и руки сделал из дерева, кисти рук, голову и ступни – из подкрашенного воска, детали соединил шарнирами. Для парика использовал собственные волосы Петра – во время жары летом 1722 года его постригли. Глаза были написаны на золотых пластинах по финифти живописцем Андреем Овсовым. Фигуру одели в камзол с серебряными узорами и вышитым орденом Андрея Первозванного – наряд, в котором Пётр короновал свою жену Екатерину I. На боку у Петра – кортик с эфесом из китайского аспида, а в левую руку вложен печатный лист Полтавской баталии. Выставили Персону в Кунсткамере, в кабинете Петра Великого. Прошло время, и Пётр обосновался в Эрмитаже. «Иногда, – говорили знающие, – статуя встаёт и бродит по ночному дворцу».