Людей было мало, а у людей было мало сил: «Количество хранителей не соответствует объёму работ». Большое беспокойство вызывали подвалы Эрмитажа – в них хранился фарфор. Жеманные маркизы и пастушки, изящные кавалеры и кокетливые дамы, чьи фарфоровые тела, закалённые в огне особых печей Дрездена и Севра, перенесли за 200 лет не одно потрясение. Они спокойно пережили блокадную зиму, укрытые песком рядом с изысканными сервизами, изящными вазами. Сокровища замерли… Весна нарушила их покой – лопнула водопроводная труба и вода хлынула в подвал.
Из дневника старшего научного сотрудника Эрмитажа Зои Михайловой: «Я с ужасом увидела, что фарфор весь затоплен. Со мной было несколько подруг. Сбегав за высокими резиновыми сапогами, мы спустились в тёмный подвал. Вода стояла по колено. Осторожно двигаясь, чтобы не наступить на хрупкий фарфор, мы стали на ощупь вытаскивать из воды вещь за вещью. То там, то здесь торчали над водой горлышки больших ваз, многие же предметы старинных сервизов заполнились песком и грязью, погрузились на дно. До сих пор дрожь не проходит, когда вспоминаешь поиски во мраке, блуждание в ледяной воде и как мы справились – с бесценным фарфором в руках поднимались по мрачной крутой лестнице, не видя ступенек. Поднялись – ничего не разбили. Случилось чудо. Вытащив фарфор из подвала, начали его очищать от грязи, сушили на весеннем солнышке во дворе».
И всё-таки весна пришла, тепло пришло. Посылка из Москвы – 20 банок сиропа шиповника с витамином C и 500 упаковок таблеток витамина С с глюкозой.
Ленинград принялся разводить огороды: парки, сады, скверы превращались в огороды – люди спешили посадить картошку, лук, капусту, зелень. Марсово поле, Летний сад… большой огород. В Висячем саду Эрмитажа тоже был разбит огород.
Висячий сад Екатерина Великая устроила поверх каменных сводов дворцовых конюшен. Чудо чудесное – сад на крышах. Екатерина не любила Зимний дворец – холодный, мрачный, тёмный, – она построила себе свой, любимый уголок, Малый Эрмитаж – место уединённых мечтаний, сердечных встреч, тихих раздумий в кругу близких друзей. Через несколько лет архитектор Юрий Фельтен построил строгий трёхэтажный корпус, который связывался с Малым Эрмитажем висячим садом. Висячие сады были в моде. «Среди вьюг Северной столицы – прекрасный сад: апельсиновые деревья, чудесные розы, сад наполнен птицами разных пород, они летают с дерева на дерево, – всё это производит приятное впечатление, тем более что составляет резкий контраст с самым непривлекательным временем года, – вспоминал французский посланник. – Недалеко находилась чудная богатая оранжерея, и вдоль открытой террасы – галереи, где размещаются картины, приобретённые императрицей».
Часто устраивались «Малые эрмитажные собрания»: в парадных комнатах принимали гостей, ставили пьесы, написанные Екатериной, давали изысканные ужины. Для вечеринок Екатерина составила правила: «Оставьте все чины вне дверей; надо быть весёлым, но ничего не портить, не ломать; говорить негромко, дабы у прочих голова не заболела; спорить без сердца и горячности, сору из избы не выносить».
Дивная сирень, пышные пионы, душистые розы… к сожалению, их пришлось выкопать – земля была нужна для грядок: «Мы вырывали кусты сирени, жимолости с корнями. <…> Все дни, пока мы копали и разбивали грядки, выдернутые кусты сирени стояли тут же у стен, медленно горестно увядая. В эту блокадную зиму мы видели много смертей. Тяжело умирала и эрмитажная сирень».
Директора Эрмитажа Иосифа Орбели в тяжёлом состоянии пришлось (вернее, удалось) эвакуировать. Главным хранителем Эрмитажа, начальником объекта назначили Михаила Васильевича Доброклонского. Михаил Васильевич – настоящий русский интеллигент, умница, в высокой степени порядочный человек. О нём вспоминают с нежностью и почтением. Он служил в Эрмитаже с 1919 года, в самые неспокойные времена спокойно и достойно сохранял традиции Эрмитажа – главного музея Отечества. Говорил: «Я – старый дворянин и верный сторож Эрмитажа».
Доброклонский возглавлял Отдел графики и рисунка – изучал рисунки мастеров Средневековья, Возрождения, особенно были дороги ему старые голландцы. Он дружил с Александром Бенуа, они переписывались. «Я вспоминаю о тех минувших годах, – писал Бенуа, – когда мы так дружно служили искусству под величественными сводами Эрмитажа. Вспоминаю с умилением, как о поре необычайно счастливой в нашем ощущении какого-то коллективного единения – во славу Искусства».
Михаил Васильевич говорил, что он человек тихий, домашний, смирный: «Нет ничего лучше для меня, чем целыми днями перебирать и любовно изучать произведения старых мастеров, находиться с ними в каком-то душевном контакте». Его каталог рисунков итальянской школы XV–XVII веков – одна из самых ярких и интересных работ по истории искусства. Коллеги Михаила Васильевича очень ценили его исследования: ярко, умно, с глубочайшим проникновением в эпоху, в судьбы художников. Средневековье, Возрождение, Фламандское искусство – его любимые миры, о которых он в тонкостях и подробностях знал. Ему, между прочим, принадлежит одно из первых в стране исследований о Рембрандте, о его графике. Считалось, что Доброклонский обладал фантастической художественной интуицией, потрясающим чутьём, в тончайших оттенках чувствовал эпоху, и глаз был редкостный, дивный музейный глаз – мгновенно мог распознать подделку, точно угадывал художника, его время, знал мельчайшие подробности почерка великих мастеров. О нём вспоминали с нежностью: «Он поражает исключительной живостью… в движениях, в реакциях, в разговоре, и он всегда полон интереса ко всему, что его окружает. Скромный, сдержанный, неизменно доброжелательный, учтивый и аккуратный во всём».
Михаил Васильевич Доброклонский стал главным хранителем Эрмитажа после отъезда Орбели в эвакуацию, на нём – вся ответственность за всё, что происходит в музее и что происходит с музеем. «Я, как внук и сын медика (его отец был известный в Петербурге врач, возглавлял Александровскую больницу), убеждён: главное для организма и для здоровья – тепло физическое и душевное. Будем стремиться к тёплым дням».
Два с лишним года Михаил Васильевич возглавлял Эрмитаж и вместе с коллегами разделил судьбу и города, и музея. Он был всегда спокоен и всегда бесстрашно справлялся с проблемами – и во время обстрела, и во время хозяйственных забот, и во время научных споров и работ. Сам во всём принимал участие: убирал двор, колол лёд на Неве, заколачивал окна, дежурил на крышах. Он умел не теряться даже при самых трудных обстоятельствах, а обстоятельства его не щадили: он потерял двух сыновей, умерших в ополчении, жена тяжело болела, дом его разбомбили, рукописи новых книг были уничтожены. Несмотря на невзгоды, он сумел мужественно и достойно прожить. О нём тепло отзывались друзья, ученики, соратники. Знания, мужество в страданиях, доброжелательность ко всем, кто с ним общался, чувство собственного достоинства, сдержанность, скромность – таким был Михаил Васильевич, всегда и во всём. Он дождался возвращения сокровищ: «Как смогли – выжили и сохранили всё, что сохранилось. А тех, кто ушёл, проводили с горячею честью».
900 дней длилась блокада, 900 дней люди надеялись, верили, ждали освобождения. Оно пришло – пришли и новые заботы, и проблемы. В ноябре 1944 года открылась «Временная выставка памятников искусства и культуры, оставшихся в Ленинграде во время блокады». Сохранилась афиша, на ней – знаменитые атланты, которые «держат небо на каменных руках». Атланты – дети богов – символ мужественности, силы, выносливости. Герои были ранены – снаряды попали в грудь, в плечи, но они выдержали и небо не уронили.
Первые посетители поднимались по Советской лестнице и входили робко, осторожно в роскошный Павильонный зал.
Один из самых изящных и изысканных залов Эрмитажа создан архитектором Андреем Ивановичем Штакеншнейдером в стиле эклектизма – новом для XIX века. Два понятия объединились в одном: историзм – возрождение интереса к истории, и слово «эклектика», означающее «избирать», «свободный выбор форм» – вот что такое настоящий эклектизм. В путеводителе 1861 года Павильонный зал описывается с восхищением: «Белая мраморная зала, из высоких окон – чудесный вид на Неву и висячий сад с лёгкими златорешётчатыми галереями, которые поддерживают мягкие, воздушные колонны. Паркет частями покрыт изумительной мозаикой римского стиля, зеркала, хрусталь, фонтаны, изящные скульптуры… Совсем волшебная зала. Чудо как хороша».
Огни сверкали, восемь великолепных хрустальных люстр горели нарядно, торжественно, гордо, паркет блестел. Чисто, тепло, красиво, как будто и не было ужасов войны. Люди входили, с восторгом смотрели на мир – прекрасный, удивительный мир прежней нормальной жизни. Многие плакали. Приближались радостно, благоговейно к картинам, к скульптурам, драгоценным предметам как старым любимым друзьям, как к близким живым родственникам, с которыми вместе прожили жуткие времена.
Знаменитая Большая колыванская ваза не утратила своей красоты, была и есть одна из прекраснейших и загадочных. Она – самая большая в мире: в диаметре больше пяти метров, весит почти 20 тонн, высота – 2 метра 57 сантиметров. А самое таинственное и невероятное – она сделана из единого цельного монолита, зелёной волнистой яшмы.
Зелёную яшму называют «камнем жизни», её ценят алхимики, поэты, маги – яшма позволяет услышать «зов других пространств» и защищает от тёмных сил, бережёт от гибели. Пушкин всегда носил на руке браслет из зелёной яшмы – она оберегала от бед, болезней и помогала в любви. Яшма чиста, тепла, струиста, одновременно легка и тверда. Она не грязнится, не зависит от погоды и, следовательно, есть лучший образ благородного человека, не зависящего от условий жизни.
Яшма – материал хрупкий, при обработке даёт трещины: чем прекраснее узор камня, тем он более хрупок. Как алтайским мастерам удалось покорить камень и сотворить чудо – великая тайна: по всем законам ремесла камень при обработке должен был разбиться, но он сохранился, и Царица ваз не поддаётся ни времени, ни тлену. В начале XX века академик Ферсман Александр Евгеньевич – один из авторитетнейших учёных-геологов – сказал, что такой разнообразной цветовой гаммы и такого рисунка яшмы он нигде и никогда не видел.
Вазу придумал чудный мастер, архитектор Абрам Иванович Мельников. Его рисунок, его фантазия воодушевили мастеров-шлифовальщиков «Фабрики колоссальных вещей» – так называли Колыванскую фабрику. «Здешние мастера привыкли к обработке этой породы и знают все приёмы, как должно обращаться с нею без вреда камню». Вазу создавали 19 лет. 9 февраля 1843 года её отправили в Санкт-Петербург: Царица ваз выдержала шесть месяцев тяжелейшей дороги. Она долго стояла на барже у Аничкова моста, заколоченная в ящик. Поместить её в Зимнем дворце оказалось невозможно: слишком тяжёлая и большая. Четыре года для неё сооружали специальный фундамент. Осенью 1849 года 700 рабочих подняли чашу и поставили на место – наконец она обрела покой.