За ужином, пропустив чарку, я узнал, что зять был одним из тех, кого я боялся выдать на допросах. Приятелем, о котором расспрашивал меня хозяин в первый день нашего знакомства, оказался его третий сын. Он воевал в Холодном Яру под вымышленным именем. Краскомы заверили меня, что они и еще девять крепких парней с бомбами и ручным пулеметом ждали, когда меня, тифозного, переведут в земскую больницу. В ту же ночь тачанка с парой резвых лошадей отвезла бы меня за тридцать километров к надежным людям, где я мог бы вылечиться. Приготовили и документы.
Проведав, что я не заболел, они собирались отбить меня прямо под фортом – о том, что по отъезде
Старик уложил меня на чердаке, на свежее сено. Мягкая постель вызвала в памяти пеструю вереницу приключений – начиная с офицерских документов, увезенных из Каменки в портфеле. Кончились они для меня не могилой, а вот этим пахучим сеном. На душе было так отрадно, что я потянулся всем телом и рассмеялся. Как же приятно ускользнуть из объятий старой бабки-смерти. Теперь – снова в бой! До победы!
В дремотных видениях кружился образ Гали и кого-то еще, маленького и крикливого, кто будет жить и бороться после меня.
Через два дня, на рассвете, я отправился в сторону Холодного Яра по протоптанной в поле дорожке. При мне были револьвер и документы на чужое имя, подарок от краскомов, чистая рубаха и узелок с кушаньями от их сестры, от отца же – записка к приятелю, что жил в тридцати километрах к северу, и мотыга. Тем же путем из города шло много интеллигентных людей, готовых работать у крестьян за прокорм: хлеб и картошку.
Ночью приятель старика отвез меня на бричке к партизану из Чуты, который гостил у себя дома на хуторе[242]. От него я узнал, что в Чуте, километрах в двадцати оттуда, стоит отряд холодноярцев. Подробно расспросив, как туда дойти, я обнаружил их в том лесу на следующий день, у хутора под названием Диденки. Казаки думали, что я давно погиб, и встретили меня таким ликованием, что спугнули ворон с ветвей на целый километр вокруг.
Была там и четверка избежавших красноармейского плена в доме лесника и кое-кто из отряда Чорноты. Они рассказали: в то село – как раз когда мы стали пробиваться из окружения – незаметно въехала на подводах пехота. В домах в это время спали наши хлопцы. Мужики несколько часов прятали их на чердаках и в ригах, пока красные, дождавшись возвращения конницы, не ушли из села. Чорноморец к Андрию добежать не успел, а забрался на грушу с плотной листвой и сидел там до вечера. Потом отряд выступил по нашим следам…
Сверх того, из-за границы в Холодный Яр вернулся Ханенко. Его принимали главный атаман и генерал Омельянович-Павленко. Передали через него распоряжение не поднимать общего восстания до получения инструкций[243]. Однако наши заняли уже вместе с поляками Киев, Врангель подошел к Александровску[244], а приказа Петлюры нет как нет.
Небольшие группы повстанцев бродили по соседним лесам – Чуте, Бовтышу, – тревожа понемногу врага, и возвращались обратно в свои. Но Соловий[245], чья рана уже затянулась, привез из штаба известие, что скоро Холодный Яр заговорит вновь.
VIII
В том отряде, что я отыскал в Чуте, было человек семьдесят партизан. Лагерь стоял на густо заросшей вырубке возле глухого хутора Диденков. Едва заметная тропка вела на поляну, выстланую соломой. На чумацких треножниках висели ведра – парни варили в них жидкую пшенную кашу с салом, иногда барана или полторы дюжины кур. Продукты передавали из ближних сел через известного в том краю Шевченко, ветерана борьбы за украинское дело, которому довелось попробовать царской каторги.
Казаки мне были знакомы еще с Холодного Яра, исключая десяток-другой хлопцев из Ивангорода и Бовтышки, приставших к ним недавно, под началом собственных вожаков Отаманенко и Хоменко. На время пребывания в Чуте первый возглавил отряд, поскольку хорошо знал местность и был старшим по рангу[246].
Оказалось, к востоку от железной дороги рыщут подразделения Красной армии и «ударные группы» ЧК. Из-за этого самый активный элемент – участники прошлогодних боев – целиком распылился по лесам и ждет общего выступления[247].
Покоя мы не знали. Лес почти не уступал величиной Холодноярскому, но того же страха красным не внушал. Отряды
Следующим вечером мы сидели кружками у костров и обсуждали последние политические новости. Из чащи доносилось громкое блеянье диких коз – у них настало время гона. Около одиннадцати животное проблеяло где-то недалеко. Командир прервал свой рассказ, сложил руки в виде рупора и крикнул ничуть не хуже козла. Сородич ответил ему три раза подряд и потом еще столько же.
– Это наш старый плут харчи привез. Ну-ка, хлопцы, шестеро к деду на просеку.
Прихватив пустые мешки, казаки нырнули в кусты и вернулись через пару минут нагруженными. За ними шел старик Шевченко с охотничьей двустволкой на плече (для стрельбы из винтовки он уже был слаб глазами). Он поздоровался, сел у нашего костра, отчитался сжато, у кого брал провизию и кто помогал её доставить, и внимательно оглядел бивак.
– Из наших никого нет в грабиннике?
– Не считая караульных, все дома, – сказал Отаманенко. – А что?
– Когда ехали, какой-то черт перекликался со мною. Слышу, козел блеет, и сдается мне, что двуногий. Блею сам – отвечает, да только не тем знаком, что мы условились, а прошлогодним. Думаю, не приволокся ли из Бовтыша кто-то из Квашиных ребят. Нет, больно уж голосок знакомый – не иначе Грицко Крамаренко из Сосновки, что подался к чекистам в услужение. Мы с ним в том году в Бовтыше были. Может, оно и чудится, но я, от греха подальше, толкаю Степана: «Гони!» Назад другой дорогой поехал. Говорили мне на хуторе, что вчера во ржи за Татарской могилой сотня большевиков залегла.