Сороковые годы: вопреки всему
28 июня 1941 года «Правда» напечатала заметку под названием «Заготовка царей в Берлине». Еще не закончилась первая неделя войны, а главная советская газета уже поведала растерянным читателям следующее:
Возможно, сочинители заметки были уверены, что их понятия разделяют, не могут не разделять, все «советские люди», и что сама мысль о «царе» должна вызвать у каждого читателя желание сделать все, лишь бы не допустить такой беды, как возвращение монархии. Более грубый пропагандистский просчет трудно вообразить. Люди, мотивированные на защиту отечества, – то есть громадное большинство – не нуждались в дополнительных стимулах такого рода, зато тайные ненавистники большевизма прочли этот текст с замиранием сердца: оказывается, немцы вовсе не намерены уничтожить Россию, нет, они хотят вернуть в страну царя и старые порядки! Что же до «обоза» и «рабов», их просто не заметили – штампы агитпропа давно стали чем-то вроде шумового фона.
В 1992 году в Нью-Йорке я слышал от русского американца из «перемещенных лиц» рассказ о том, как новость про ЦАРЯ за несколько часов облетела его родной Гомель. «В городе со 150-тысячным населением ее к вечеру все пересказывали друг другу по третьему разу, и мало кто с возмущением. Друг отца, доцент истории из пединститута, пришел к нам обсудить, надо ли эвакуироваться, и между прочим рассказал про графа де Лилля, который бежал от французской революции за границу, вернулся „в обозе“ чужеземных войск и сел на престол в качестве Людовика XVIII. Наша семья не стала эвакуироваться, знаток французской истории тоже. Думаю, эта заметка в „Правде“ обошлась большевикам в лишний миллион поверивших, что немцы вернут нам дореволюционную жизнь».
Обошлась бы дороже, если бы весть о царе нашла какие-то подтверждения в дальнейшем. На фоне большевиков и даже немцев эмигранты мало кого страшили. Разгадку странного газетного сообщения надо искать в глупости (или, наоборот, в тонком умысле) неведомых «правдистов» 1941 года.
Сороковые годы, с точки зрения воздействия эмиграции на СССР, по-любому оказались много продуктивнее тридцатых: они принесли сотни тысяч живых человеческих контактов – и внутри СССР, и в странах, куда пришла Красная Армия. Есть много рассказов о встречах с эмигрантами в Германии, Болгарии, Югославии, Польше, Чехословакии, Румынии. Победители везли домой не только радиоприемники, аккордеоны и фарфор – к весьма ценимым трофеям относились патефонные пластинки с русскими записями. Некоторые интеллигентные офицеры целенаправленно искали русские книги и журналы.
В 1943 году на родину через Владивосток прибыл Вертинский, и запрет (и без того мало соблюдавшийся) на его песни был негласно снят. Актриса Окуневская вспоминала выступление Вертинского в ВТО, еще не кончилась война. По ее словам, люди чуть ли не свисали с люстр. Спев одну песню собственного сочинения о Сталине (с такими словами: «Над истерзанной картой России поседела его голова»), Вертинский более ни в чем себя не ограничивал, исполняя песни на слова Николая Гумилева, Георгия Иванова, Саши Черного, Тэффи и других «контрреволюционеров». Спросим себя: что мог унылый «социалистический реализм» противопоставить всего лишь строчке: «Мне снилось, что сердце мое – колокольчик фарфоровый в желтом Китае»? Немедленно возникло негласное общество «вертинистов» (скорее уж «вертинисток»).
Война явочным порядком сняла запрет с многих эмигрантских песен, а мало что может сравниться по силе воздействия с песней. В ресторанах подгулявшая публика часто заказывала лещенковскую «Здесь под небом чужим». В сочетании с винными парами песня заставляла слушателей становиться на несколько минут эмигрантами. Впрочем, оркестр мог из осторожности отказаться.
Промежуток между летом 1945 и началом 1947 года можно назвать временем советской идеологической оттепели (слабенькой, но все же) по отношению к эмиграции. Стало можно хвалить отдельных покойных ее представителей (Шаляпина, Рахманинова, Коровина), появились – неслыханное дело! – единичные рецензии на книги русских ученых, живших за рубежом (в частности, на «Курс русской истории» Георгия Вернадского). Но особенно забываться советская власть, разумеется, не давала. Прилагательное «белогвардейский» и через четверть века после окончания Гражданской войны оставалось страшным обвинением.
В некотором противоречии с такой установкой Президиум Верховного Совета СССР объявил 14 июня 1946 года амнистию «участникам белых движений», открыв им возможность возвращения на родину. Зачем коммунистическая власть заманивала к себе столь ненадежную и подозрительную с ее точки зрения публику – еще не разгаданная тайна. Но она заманивала. Возможно, в обескровленной стране остро встали вопросы демографии и специалистов. Так как главным центром эмиграции был Париж, туда вскоре были посланы агитировать за возвращение в числе других архиепископ Рязанский и Касимовский Димитрий (Градусов), писатели Илья Эренбург и Константин Симонов, последний с женой, актрисой Валентиной Серовой. На одном из обедов, где Симонов расхваливал СССР (по рассказам, присутствовали Бунин, Ремизов, Борис Зайцев, Адамович и еще с десяток человек), Серова улучила момент, когда мужа позвали к телефону, и тихо произнесла: «Не верьте ни единому слову». Она была женщина без тормозов и по возвращении домой, можно не сомневаться, рассказала друзьям немало новостей о парижской эмигрантской жизни, а в писательско-богемной среде запретные слухи всегда расходились мгновенно.
Подобным образом обрабатывали и другие этнические группы. Тогда же в Париж для переговоров о возвращении на родину грузинских эмигрантов выезжал Петр Афанасьевич Шария (в годы войны – заместитель начальника Разведупра НКВД СССР, а по совместительству – академик АН Грузинской ССР, философ, профессор; никакому писателю не выдумать такое сочетание, но жизнь богаче изящной словесности).
Между 1946 и 1949 годами только из Франции на родину вернулось не менее десяти тысяч человек. Ехали и из других стран. Наталья Ильина (покинувшая Шанхай), часто вспоминала, как незнакомый мужчина на вокзале в Омске, узнав, что она из эшелона «возвращенцев», сказал: «Не бойся, барышня! В своем отечестве не пропадешь». В ее случае он оказался прав, но некоторые угодили в лагеря – редко сразу, чаще через два-три года. Большинство, конечно, избежало этой участи, но почти все попали в ужасные бытовые условия. Но странно устроена жизнь: имплантация «возвращенцев» в советскую почву, как правило, тяжкая для них самих, стала подарком судьбы для многих людей из их нового окружения, особенно в провинции. Люди из другого мира, но при этом русские, порождали в их головах как минимум классическую «сшибку» по Павлову, а еще чаще становились живым подтверждением того, о чем они уже давно догадывались.
Советская власть от большого ума сама позаботилась об этом. Чувствуя, что «возвращенцы» заражены чуждым духом, она не допускала их, за редкими исключениями, в столицы, и без того зараженные, а расселила по городам периферии. Чем удачно повысила тамошний уровень скепсиса и свободомыслия. Писатель Василий Аксенов рассказывал, что не стал бы тем, кем стал, если бы в послевоенной Казани не поселили целый оркестр джазовых музыкантов из Шанхая.
Для обсуждаемой темы интереснее всего как раз те эмигранты, которых судьба разбросала по просторам СССР. Среди множества высланных и ссыльных, которыми густо населена замечательная мемуарная (с изменением имен) книга Александра Чудакова «Ложится мгла на старые ступени» (М., 2001) о степном городке в Казахстане конца 40-х – начала 50-х, фигурирует бывший дипломат Крышевич (
А репатрианты все прибывали. Возвратились и получили кафедры епископ Иоанн (Лавриненко) из Чехословакии (в 1945 году), епископ Алексий (Пантелеев) из США (в 1946), митрополит Вениамин (Федченков) из США (в 1947), епископ, бывший Сан-Францисский и Калифорнийский Антоний (Васильев) из США (в 1952), митрополит Серафим (Лукьянов) из Франции (в 1954). Только из Китая в послевоенные годы вернулись митрополит Нестор (Анисимов), архиепископ Виктор (Святин), архиепископ Ювеналий (Килин), архиепископ Никандр (Викторов), архиепископ Дмитрий (Вознесенский), архимандрит Гавриил (Огородников). Не говоря уже о священнослужителях не столь высокого уровня. Кое-кто из них, правда, дорого заплатил за свою доверчивость, но не надо думать, что те, кого сия чаша миновала (а их было все же подавляющее большинство), вели себя на родине как овечки.
На СССР тех лет (да и никаких лет) нельзя смотреть как на единообразно устроенный мир. В одном и том же 1950 году здесь с почетом принимают прибывшего из Аргентины скульптора Степана Эрьзю и упекают в северные лагеря философа Льва Карсавина, уже давно не эмигранта, а скромного профессора Каунасского художественного института. Эрьзю награждают орденом, Карсавин умирает на нарах. Найти здесь логику трудно.
В 1946–1948 годах шла активная репатриация армян в СССР, их въехало тогда от 60 до 100 тысяч человек – цифры противоречивы, – причем некоторая (малая) часть этих армян была людьми русской культуры. Репатриантов размещали в основном в Армянской ССР, но небольшую часть направили в другие места – в Среднюю Азию и даже в Сибирь. В 1948 году из Франции были высланы (!) в СССР несколько сот слишком активных, на вкус французского МВД, «боль- шевизанов», взявших советские паспорта, но при этом не собиравшихся на коммунистическую родину. Между 1945 и 1949 годами не иссякали добровольные (и не очень) переселенцы из Маньчжурии. После того, как в Китае победили коммунисты, поток был на некоторое время остановлен.
«Советские люди» 40-х и 50-х никогда не могли взять в толк, зачем эмигранты возвращались. Замечательно, что для их сознания такой естественный (и правдивый!) резон, как тоска по родине, был полной ерундой – его с насмешкой отвергали все без исключения. Одно это уже блестяще свидетельствует о мировосприятии людей того времени и степени их доверия к советской пропаганде. Смесь страха и неодолимого интереса к «возвращенцам» блестяще описана в мемуарах Н. А. Кривошеиной «Четыре трети нашей жизни» (М., 1999). Практически возле каждого из них складывалось свое окружение, которое жадно ловило каждое его слово (если он был разговорчив) и трогательно боролось за его внимание.
Поверх барьеров
Первого марта 1953 года начались передачи радио «Свобода» (первоначально «Освобождение»). На ее волнах в первые же годы прозвучали голоса множества известных эмигрантов. Среди них были дочь Льва Толстого Александра, писатели Борис Зайцев, Георгий Адамович, Глеб Струве, Гайто Газданов (в эфире выступал под псевдонимом Георгий Черкасов), Иван Елагин, историки Георгий Вернадский, Сергей Мельгунов, Сергей Пушкарев, Владимир Вейдле, бывшая актриса Московского художественного театра Екатерина Рощина-Инсарова, художники Мстислав Добужинский и Юрий Анненков, последний свободно избранный ректор Московского университета Михаил Новиков, авиаконструктор Игорь Сикорский, изобретатель кинескопа Владимир Зворыкин. Позывными радиостанции стали звуки «Гимна свободной России» композитора Александра Гречанинова – гимна, написанного им на следующий день после Февральской революции на слова Константина Бальмонта (оба стали эмигрантами). Гимн остался никем не утвержденным – Государственной Думы уже не было, Временное правительство не имело на то полномочий, но даже в 50-е годы немало людей в СССР, связанных с музыкой, знали, что это за мелодия (в эфир она шла без слов) и по секрету объясняли друзьям и знакомым.