В 1915–1916 гг. большевики еще были достаточно слабой партией. Работать на поражение своей страны (и на завоевание ее войсками кайзера!) они пока только учились. Но действия их активистов (призывы к поражению своей армии, возбуждение ненависти к правительству, натравливание солдат на офицеров, призывы к неподчинению, склонение солдат к дезертирству, подогревание социальной розни, распространение провокационных и подстрекательских слухов) в любом случае были равнозначны переходу на сторону врага в военное время, сошлюсь выводы на историка С. В. Волкова, выдающегося знатока вооруженных сил ушедшей России.

Опыт 1905–1907 годов показал, насколько ожесточенные формы «классовая борьба» при умелом ее разжигании может приобрести в деревне. Да, в конечном счете все решается в столицах и на фронтах, но ведь и там, и там дело могут взять в свои руки крестьяне в шинелях, сравнительно быстро получающие вести из дома. Во время так называемой Первой русской революции (и уже разгоравшейся было гражданской войны) мир с Японией был заключен, к досаде революционеров, слишком рано, летом 1905 года – когда армия еще никак не успевала стать революционной силой. Но урок управления настроем солдат через вести из родного села был усвоен.

Что происходило на селе в 1905–1907 гг.? Массовые разгромы и грабежи усадеб в масштабах, неслыханных со времен Пугачева. В Европейской России (без Закавказья) было отмечено 21 513 крестьянских выступлений, каждое третье выразилось в разгроме дворянской усадьбы (В. Г. Тюкавкин, Э. М. Щагин. Крестьянство в период трех революций. – М., 1987). Самый высокий процент полностью разоренных усадеб был пришелся на Саратовскую, Курскую, Тамбовскую, Черниговскую, Самарскую, Курляндскую и Лифляндскую губернии. Особенно активна была деревенская молодежь.

Многие помнят картину В. Э. Борисова-Мусатова «Призраки» (1903) с почти бестелесной женской фигурой в белом на фоне дивной красоты усадебного дома, венчающего холм. К дому ведет лестница, обставленная белыми скульптурами, словно привидениями. В 1905 г. неведомые провокаторы распустили среди местных крестьян слух, что сам царь велел каждому селу «в три дня» ограбить и сжечь ближайшее поместье. Жители Зубриловки с готовностью кинулись исполнять «царскую волю», практически полностью уничтожив усадьбу, помнившую Державина и Крылова. Причем награбленное добро не уцелело: после наведения порядка крестьяне, опасаясь обысков, принялись сжигать свои «трофеи», а все тяжелое топили в реках и прудах.

Кто были провокаторы, кто распускал слухи, да еще от царского имени? Из полицейских рапортов известно: приезжие из городов, «социалисты». Как мы понимаем сегодня, скорее всего эсеры. Но сочувствовали и другие партии. C трибуны Государственной Думы кадет Михаил Герценштейн, член аграрной комиссии Думы, с юмором говорит об «иллюминациях дворянских усадеб».

Прошло несколько почти спокойных лет, но война вновь сделала ситуацию благоприятной для революционеров. Проявления недовольства горожан на протяжении тридцати месяцев Первой мировой, до февраля 1917 года, изучены прилежно, хоть и односторонне, но почти не изученной осталась та «партизанская война между прессой и властью», которая, как писал без тени раскаяния в своих мемуарах кадет Гессен, «продолжалась с возрастающим ожесточением до самой революции» (И. В. Гессен. В двух веках. // Архив русской революции. T. XXII. – Берлин, 1937. С. 337; репринт: М., 1993). Что же касается темы захватов дворянских земель и нападений на усадьбы, эта тема в советские годы была почти табуирована, а в наше время редко выходит за хронологические рамки «черного передела» в российской деревне вслед за большевистским «Декретом о земле». Между тем, вести о поджогах усадеб, ставшие после 1907 года достаточно редкими, в ближайшие месяцы после начала Мировой войны вновь вернулись на страницы газет. Главными зачинщиками беспорядков на селе чем дальше, тем чаще становились дезертиры.

Дезертирство превратилось в бедствие из-за крайне мягкого наказания за это воинское преступление (Пол Симмонс. Борьба с дезертирством и добровольной сдачей в плен в Русской армии в годы Первой мировой войны // Сб. «Величие и язвы Российской империи». – М., 2012). Дезертиром считался солдат, отсутствующий в части до шести (до трех в военное время) дней, но при этом состоящий на службе более трех месяцев. Тот же, кто трех месяцев еще не отслужил, имел «в запасе» семь дней. Вдобавок полноценное наказание дезертира ждало лишь по окончании войны, которое (в этом были убеждены все) непременно будет ознаменовано широкой императорской амнистией. В ходе же войны большую часть дезертиров попросту отправляли обратно на фронт, даже не всегда под конвоем. Лишь за год до Февральского переворота были введены суровые (вплоть до расстрела) кары за дезертирство, но и те остались по большей части на бумаге.

Слухи, что царь готовит отмену дворянского землевладения и вся земля станет крестьянской, возникли вскоре после массовых мобилизаций и начала боев на западных границах империи. Возникли, скорее всего, стихийно. «Крестьянство почти сразу осознало весь размер и размах начавшейся войны; основание на земельные претензии было заложено лейтмотивом защиты Отечества всеми крестьянами страны» (М. В. Оськин. Крестьянство Центральной России в годы Первой мировой войны. 1914 – февраль 1917 // Известия Саратовского университета, новая серия, т. 15, вып. 3). Антигосудаственные агитаторы поддерживали подобные слухи в уверенности, что эти надежды рухнут, и чем крепче настроить крестьян на земельную реформу в их пользу, тем сильнее они озлятся потом. Добавлялись тревожные подробности, а солдаты повторяли их в письмах домой: царь-де решил распределить между крестьянами строго по справедливости земли помещиков, купцов, «немцев» (людей с немецкими фамилиями), а также казенные земли, но его отговаривают жена-немка и генералы Ренненкампф и Эверт. Так что может ничего и не перепасть. А Эверт, говорят, улетел на аэроплане в Германию.

Будоражили деревню и загадочные городские провокаторы. Десятого мая 1915 г. начальник Тульского губернского жандармского управления сообщал в Департамент полиции: «В последнее время по губернии замечено, что из городских центров ездят разные люди с целью антиправительственной пропаганды между сельским населением». Неведомые агитаторы, солдаты в отпуске и дезертиры все чаще начали внушать примерно следующее: члены семей воинов вправе бесплатно пользоваться помещичьей собственностью, особенно если помещик и его семья отсутствуют в деревне, живя где-то в городе. В этом случае помещичью землю следует признать «свободной». Но даже если помещик и его сыновья тоже на фронте, их служба легче – они офицеры, а крестьяне рядовые. Из чего делался «вывод о правовой вынужденности погромов и поджогов купеческих складов и дворянских усадеб» (М. В. Оськин. Указ. соч.).

Что и происходило, приобретая порой загадочный характер. В июле 1915-го газеты сообщали, что в Березине (Мозырский уезд) опустошительный пожар истребил 587 строений. «По аналогии с бывшими в течение предшествующих двух недель пожарами от поджогов, приписывают и этот огромный пожар поджогу, причины которого дознание, однако, пока не выяснило». Каков был смысл уничтожать то, что можно присвоить, неясно. Возможно, это делалось в попытке раз и навсегда выкурить помещика (или помещиков), чтобы возвращаться им было просто некуда.

Слухи, царившие на селе в военные годы, были не без оттенков. Мол, после победы георгиевские кавалеры получат земли «вдвое» против остальных, но получат все. Или помещики тоже получат землю, но в Сибири, и тоже «вдвое» против того, что у них было. Народ в этих слухах выделял главное (землю у помещиков отберут в любом случае) и привыкал к этой мысли. Зато если победит Вильгельм, он вернет всех крестьян обратно в крепостное состояние, поэтому сражаться надо что есть силы.

Селян возмущало продолжавшееся выделение «отрубов» для тех крестьян, что решили выйти из общины. Почти смирившись с этим в мирное время, теперь они срывали землемерные работы, утверждая, что «выделенцы» нечестно пытаются получить лучшие земли в то время, когда половина общинников на фронте. На землемеров нападали даже толпы женщин. Чтобы снизить напряжение на селе, Главное управления землеустройства и земледелия в июне 1915 г. сочло за благо отложить процесс до конца войны.

Этот шаг был отступлением власти, крестьянство поняло, что может успешно давить на нее. Крестьяне- арендаторы стали массово отказываться продлевать аренду земли: зачем платить за аренду того, что завтра станет твоим. Те землевладельцы, для которых арендная плата была главным источником существования, стали продавать землю за полцены – в основном тем же крестьянам. И все это на тревожном фоне вестей о пожарах и разгромах имений то там, то здесь. Известный журналист записывает дневник в июле 1917-го: «Разжигание с. – ров сделало свое дело – вся страна пылает аграрными беспорядками, беспощадными, такими, каких не знали в 1905–1906 гг. В Рязанской губ. мужичье двигается целыми таборами, оставляя за собой пепел помещичьих усадеб» (В. А. Амфитеатров-Кадашев. Страницы из дневника // Минувшее. Исторический альманах, вып. 20. М. – СПб., 1996. С. 487–488).

Даже в маленьком селе хоть кто-то да выписывал газету, оппозиционные статьи и речи вызывали полное доверие – в этом глубокий тыл не расходился с передовой, что подтверждают письма из окопов домой и обратно. Ход военных действий село оценивало мрачно, независимо от объективного положения дел. Российское крестьянство, невротизированное двумя с половиной годами потерь, ожиданий, обещаний, разочарований, тягот, слухов и все никак не сбывающихся надежд, к февралю 1917 года уже, вероятно, не согласилось бы на меньшее, чем коренной земельный «передел» (от слова «переделить», т. е. поделить заново) в свою пользу. Идея «Мы это заслужили своими жертвами» засела в массовом сознании, а у солдат на передовой появился страх не поспеть к переделу. Более мощный побудительный мотив покинуть фронт и прибыть в родные места с винтовкой и вещмешком патронов трудно себе представить.

Еще один опасный для народного спокойствия слух звучал так: землю после победы будут раздавать общинам, столыпинскую реформу отменят, а у «отрубников» и хуторян все отнимут. Половину крестьян в шинелях начали, с одной стороны, терзать опасения, что их землю могут отобрать наряду с помещичьей, а с другой – греть надежды, что при всеобщем переделе у них есть законный и справедливый шанс увеличить уже полученный надел. Их теперь тянуло домой даже сильнее, чем солдат из крестьян-общинников. Агитация и слухи достигли цели, село было расколото и каждая половина готова биться за «свое». Или вместе против внешней силы. Речь, хочу напомнить, о 80 % населения страны.

Между тем, ни у кого не пришлось бы ничего отнимать, казенные земли состояли не только из лесов и неудобий (как уверяли злопыхатели), они включали миллионы десятин пригодной под пашню земли, и вчерашние фронтовики счастливы были бы получить ее бесплатно. После свержения царя вместе с надеждой на победу растаяла и надежда на победные призы. Победа все окрашивает в иные цвета. «То, что мы застали в России, – это то, к чему шла Англия в 1918 году» (Герберт Уэллс. Россия во мгле). К счастью для Англии, она до этого не дошла. Россия же по вине всего нескольких человек дошла. А счастье было так возможно.

Всего за полгода до октябрьского переворота Ленин мысленно примерял для России идеал Парижской коммуны (он питал к ней большую нежность). Как известно, немцы в марте 1871 года, разбив французскую армию, вошли в Париж. Но всего на три дня: Франция сдалась, и немцы удалились. После чего, с точки зрения Ленина, началось главное: власть в столице взяло революционное правительство, та самая Парижская коммуна. Пример показался Ленину соблазнительным. В статье «О карикатуре на марксизм» он писал осенью 1916 года: «Допустим, немцы возьмут даже Париж и Петербург. Изменится от этого характер данной войны? Нисколько. Целью немцев и – это еще важнее: осуществимой политикой при победе немцев – будет тогда отнятие колоний, господство в Турции, отнятие чуженациональных областей, например Польши и т. п., но вовсе не установление чуженационального гнета над французами или русскими». Оставим эти грезы пораженца без комментариев. События повернули иначе, однако со своим идеалом Ленин не расстался.

Падение монархии стало большим сюрпризом для Ленина, но сразу по прибытии в Россию вопрос о необходимости гражданской войны и террора стал подниматься им снова и снова. В «Докладе о текущем моменте» 7 мая 1917 г. он говорит о том, какой станет Россия, если план захвата власти удастся: «Мы все согласны, что власть должна быть в руках Советов Рабочих и Солдатских Депутатов… Это будет именно государство типа Парижской Коммуны. Такая власть является диктатурой, т. е. опирается не на закон, не на формальную волю большинства, а прямо непосредственно на насилие. Насилие – орудие силы». Путь к такому устройству лежал через вооруженное подавление и/или истребление всех несогласных. То есть через гражданскую войну. Которая к этому времени уже не тлела, а полыхала, но вело ее еще не государство. Временное правительство не было стороной в гражданской войне.

В том же мае 1917 года «отмечены» (т. е. стали известными) 152 «стихийных» захвата крестьянами частнособственнических земель, в июле – 387, в августе – 440, в сентябре (вопреки разгару полевых работ!) – 958. Сплошь и рядом с погромами, захватами и разграблением имений. С каждой неделей все более частыми становились убийства. В августе 1917 года газеты писали о кровавой расправе над владельцем образцового хозяйства Лотарево в Усманском уезде Тамбовской губернии князем Борисом Вяземским, 33-летним историком, благотворителем, орнитологом, фенологом, дендрологом, коллекционером. Продолжая добрые дела своего отца, он сделал много полезного для окрестного населения и для всего своего уезда, построив, среди прочего, железобетонный мост (новшество для того времени) через реку Бай- гору, электростанцию, сельскую школу. В соседней деревне Вяземские бесплатно для крестьян заменили их деревянные избы домами из красного кирпича под железной крышей, многие стоят до сих пор. Имение Лотарево было полностью разгромлено, а сам Борис Вяземский убит озверевшей толпой, в которой коноводили дезертиры. «Человек, которым должна была бы гордиться новая [т. е. послефевральская] Россия!» – писал, узнав о его гибели С. М. Волконский.

О каких-то расправах стало известно благодаря общероссийским газетам, сообщения о других затерялись в газетах губернских. На усмирение посылались казаки и команды георгиевских кавалеров (как заведомых людей чести). В ноябре 1917 года исчез и этот сдерживающий фактор.