За время гражданской войны из разрозненных полуанархических партизанских отрядов Красная Армия, выросла в дисциплинированную, регулярную и профессиональную военную силу. И Белая армия сыграла в этом огромную роль, замечал Шульгин: «Мы научили их, какая должна быть армия. Когда ничтожная горсточка Корнилова, Алексеева и Деникина била их орды, — била потому, что она была организована на правильных началах — без «комитетов», без «сознательной дисциплины», то есть организована «по-белому», — они поняли… Они поняли, что армия должна быть армией… И они восстановили армию… Конечно, они думают, что они создали социалистическую армию, которая дерется «во имя Интернационала», — но это вздор. Им только так кажется. На самом деле, они восстановили русскую армию… И это наша заслуга… Мы сыграли роль шведов… Ленин мог бы пить за «здоровье учителей», эти учителя — мы… Мы били их до тех пор, пока они не выучились драться… И к концу вообще всего революционного процесса Россия, потерявшая в 1917 г. свою старую армию, будет иметь новую, столь же могущественную…»[1032].

Подобные перспективы откровенно пугали американского посла Фрэнсиса: «Что будет, когда Россия победит, а эта гигантская организованная сила (Красная армия) останется «без дела?»»[1033] В Версале царила уже настоящая паника: «Россия, вдохновленная новым энтузиазмом…, получила в свое распоряжение единственную армию, готовую сражаться, потому что это единственная армия, которая верит, что у нее есть за что бороться»[1034], — восклицал премьер-министр Италии Нитти, — «большевистский империализм не просто угрожает государствам на границах России. Он угрожает всей Азии и находится так же близко к Америке, как и к Франции»[1035]. «Величайшая опасность в данный момент заключается, по моему мнению, в том, — указывал премьер-министр Англии Ллойд Джордж, — что Германия может связать свою судьбу с большевиками…, чьей мечтой является завоевание мира для большевизма силой оружия»[1036].

Действительно с окончанием гражданской войны возникала насущная необходимость чем-то занять эту огромную радикализованную, вооруженную и организованную массу людей, в разоренной мировой и гражданской войнами стране. Как показывал пример всех Великих революций, все они заканчивались внешней экспансией: «Французский большевизм… того времени кончил тем, — отмечал этот факт Ллойд Джордж, — что оказался во власти Наполеона, и Европе пришлось горько раскаяться за безумную политику горячих голов той и другой стороны»[1037]. Походом Кромвеля в Ирландию закончилась английская революция, а новоявленных американцев — покорением лучшей части американского континента.

К внешней экспансии подталкивала не только практическая необходимость, но и насущная потребность в духовном мессианизме: Наполеон вместе со своими армиями продвигал идеи «равенства и братства» французской революции по всей Европе; англичане своим флотом — свое видение свободы; американцы, всеми средствами от поддержки национальных революций до прямого вторжения, — демократии; русские большевики сделали следующий шаг на этом пути, продвигая идеи социальной справедливости во всем мире. Этот духовный мессианизм является неотъемлемой частью всех настоящих революций.

Однако, несмотря на насущную практическую и духовную потребность во внешней экспансии, большевики неожиданно сразу после гражданской войны сократили свою армию почти в десять раз (Гр. 1)!

Гр. 1. Численность Красной Армии, тыс. чел.[1040]

По относительной численности армии в 1924 г. Советская Россия превосходила только Германию, вооруженные силы которой были ограничены Версальским договором (Гр. 2) Нет, большевики не отказались от духовного мессианизма, но они продвигали свои социальные идеи не столько силой, сколько самим фактом своего существования.

Гр. 2. Количество солдат на 10 000 населения в 1924 г., чел[1041]

На этом исследователи обычно заканчивают рассмотрение сил, противоборствовавших на фронтах гражданской войны. Однако в ожесточенной битве тогда сошлись не только «красные» и «белые», был и еще один участник, который по численности в разы превосходил обе противостоящие армии, вместе взятые, и представлял для них угрозу гораздо большую, чем каждая из них друг другу. Склоняясь перед силой этого участника, Ленин признавал, что «в последнем счете именно… колебания крестьянства, как главного представителя мелкобуржуазной массы трудящихся, решали судьбу Советской власти и власти Колчака — Деникина»[1042].

«Война между Белой и Красной армиями, как таковыми, — подтверждал значение этой силы историк В. Кожинов, — имела, в конечном счете, гораздо менее существенное значение, чем воздействие и на белых, и на красных всеобъемлющего «русского бунта»»[1043]. «Колебания линии фронтов в гражданской войне, — подтверждал ген. Головин, — почти всегда совпадали с колебаниями в крестьянских массах»[1044]. Ллойд Джордж констатировал этот факт одной фразой: «Русский крестьянин решает»[1045].

Русский бунт

Не приведи Бог видеть русский бунт,

бессмысленный и беспощадный.

А. Пушкин[1046]

С началом революции в низах воцарились «дичайшая анархия, лишенная всех сдерживающих начал», «всеобщий развал, ставший подобным природному бедствию…, гражданская война выросла из хаоса и далеко не сразу приобрела черты двухполюсности. Есть основание всерьез задуматься, — приходит к выводу историк В. Булдаков, — а существовала ли она в ставшем хрестоматийном виде где-либо вообще, кроме перевозбужденных «красных» и «белых» голов и написанных под влиянием их эмоций учебников?»[1047]

«Страна развалилась, и фактически в каждой деревне была своя гражданская война, зачастую не имевшая никакого отношения к идеологии красных и белых…, европейская история, — подтверждает американский историк П. Кенез, — не может привести большего примера ее влияния на политику и поведение людей»[1048].

Обледенелая анархия

О, бурь заснувших не буди, Под ними Хаос шевелится Ф. Тютчев[1049]

Именно эта мысль остановила декабристов в 1825 г. от обращения к народным массам. Простояв на морозе на Сенатской площади, декабристы так и не тронулись с места. Их выступление вошло в историю, как «Стоячая революция!»[1050] Причина этой пассивности, по словам декабриста В. Штейнгеля, заключалась в том, что «в России революция в республиканском духе еще невозможна: она повлекла бы за собой ужасы. В одной Москве из 250 тыс. тогдашних жителей 90 тысяч было крепостных, готовых взяться за ножи и пуститься во все неистовства…»[1051]. «Трудно сказать, что произошло бы с Россией в случае удачи этого восстания, — подтверждал историк А. Керсновский, — Обезглавленная, она бы погрузилась в хаос, перед которым побледнели бы и ужасы пугачевщины. Вызвав бурю, заговорщики, конечно, уже не смогли совладать с нею. Волна двадцати пяти миллионов взбунтовавшихся рабов крепостных и миллиона вышедших из повиновения солдат смела бы всех и все…»[1052].

Примером мог служить бунт военных поселян времен Николая I, который приводил шеф жандармов А. Бенкердорф: «Военные поселяне, возбуждая друг друга, дали волю своей ненависти к начальству и бросились с яростью на офицеров и врачей. Все округи огласились общим воплем, требовавшим смерти офицерам…, всякий кто не мог спастись от них скорым бегством, был беспощадно убиваем…»[1053].

Популярными, с тех времен, стали слова В. Белинского: «Не в парламент пошел бы освобожденный русский народ, а в кабак побежал бы пить вино, бить стекла и вешать дворян»[1054]. Именно страх перед народной стихией определял крайний консерватизм внутренней политики Николая I, который в 1846 г. замечал: «Мне кажется, что комюнизм, ибо он точно есть, мужики там поняли по своему, то есть резать помещиков при первом законном предлоге. Здесь (в Галиции) оно хорошо, но опасно дать этому развиться»[1055].