Уже в феврале 1919 г. посланник американского президента У. Буллит сообщал, что у большевиков «русские классики переиздаются тиражами в 3–5 млн. экземпляров и продаются по низкой цене. Открыты тысячи новых школ для мужчин, женщин и детей… и в каждой школе они стараются дать хороший обед каждому ребенку, каждый день»[982]. К 1 октября 1919 г. большевики открыли 3800 красноармейских школ грамоты, в 1920 г. их количество достигло 5950. К лету 1920 г. действовало свыше 1000 красноармейских театров[983].
Однако само по себе образование еще не способно пробудить жертвенность и боевой дух в инертной, полуграмотной, веками забитой крестьянской массе. Для этого необходим был тот «революционный энтузиазм, — который, по словам А. Мартынова, — поддерживал дисциплину в Красной армии в самые тяжелые времена, когда она еще была весьма плохо одета и весьма недостаточно снабжена продовольствием, и этот энтузиазм, это хладнокровие пред лицом опасности я наблюдал одинаково и в солдатской массе, и в командном составе»[984].
Этот энтузиазм наблюдал в марте 1919 г. и Буллит: «Пожалуй, самым поразительным фактом в России сегодня является общая поддержка, которую оказывает правительству этот народ, несмотря на голод…»[985]; «бесспорно это та форма правления, которая поддается грубым злоупотреблениям и тирании, но это является требованием текущего момента в России». Советская власть, отмечал посланник американского президента, стала символом революции и «приобрела такую популярность, что женщины готовы голодать, а молодые мужчины умирать за нее»[986].
Революционный энтузиазм — это то религиозное чувство, без которого невозможно ни свершение самой революции, ни построение нового общества. «Очень характерно, — пояснял эту связь Н. Бердяев, — что углубленный, религиозный взгляд на жизнь допускает жертвы и страдания… Более же поверхностный, «частный» взгляд на жизнь боится жертв и страданий и всякую слезу считает бессмысленной. Тот взгляд на жизнь, который я называю историческим в противоположность частному и который, в сущности, является религиозным, — ставит ценности выше блага, он принимает жертвы и страдания во имя высшей жизни, во имя мировых целей, во имя человеческого восхождения»[987].
Несмотря на строжайшую партийную дисциплину, большевистская власть вовсе не представляла собой единого сплошного монолита. Внутри нее шла такая же ожесточенная борьба интересов, идеологий, честолюбий, как и в рядах «белых». Отражая этот факт, уже в январе 1919 г. И. Бардин писал в «Правде»: «Советская власть внутренне больна», превратившись в чиновников, рассеявшись по комиссариатам и центрам, «коммунисты начинают отрываться от массы»[988]. Две недели спустя в той же «Правде» один из лидеров группы «демократического централизма» Н. Осинский указывал на забюрократизированность и, проистекающий от этого, «кризис советского аппарата»[989]. К концу гражданской войны «из маленьких расхождений и разногласий выросли большие…, — приходил к выводу в январе 1921 г. в своей брошюре, которая так и называлась «
Примерами этой, нередко непримиримой, борьбы идей, интересов и честолюбий не только среди рядовых членов партии, но и среди ее высших представителей наполнена вся история Гражданской войны, и она кровавым эхом отзовется в 1930-е годы. Тем не менее, большевистским вождям удалось не только удержать власть и победить в гражданской войне, но и пробудить энтузиазм в массах, организовать их для возрождения страны.
Секрет большевиков крылся в их идеях, которые носили возвышенный — мессианский характер, которые только и могли зажечь общество, пробудить в нем дух борьбы и созидательной энергии. Всех их объединяло и подчиняло себе одно мессианское стремление — в построении нового общества, которое обеспечит его ускоренное развитие, где не будет эксплуатации, где у всех будут равные не только права, но и возможности. «Вера убежденного коммуниста в их правоту почти религиозна, — сообщал посланник американского президента У. Буллит, — Никогда и ни в одном религиозном служении я не видел более высокого эмоционального единства, чем на заседании Петроградского Совета»[991]. И это эмоциональное единство было не случайным, поскольку большевистская идея несла в себе подлинно революционный — Реформационный характер.
Насущная, жизненная потребность в Реформации ощутилась в России уже с первыми проблесками капитализма. «Всяк более или менее чувствует, что он не находится в том именно состоянии своем, в каком должен быть, хотя и не знает, в чем именно должно состоять это желанное состояние. Но это желанное состояние, — отмечал Н. Гоголь, — ищется всеми…»[992]. Русская Реформация была призвана осуществить то же коренное изменение массового сознания, которое совершила протестантская Реформация на Западе, обеспечившая его переход от иррационального сознания феодальной эпохи к рациональному сознанию эпохи материалистического капитализма.
Реформация призвана, прежде всего, изменить отношение к труду и капиталу, которые при феодализме закрепощены и подчинены интересам родовых сословий. Прогресс капитализма невозможен без сознательного отношения к труду и капиталу: без превращения труда в служение — во внутреннюю потребность, а капитала в средство, обеспечивающее это служение.
Ответом на этот призыв в России стали первые Реформационные идеи, прозвучавшие еще до отмены крепостного права, их яркими провозвестниками стали В. Белинский и А. Герцен: «нельзя перенести оскорблённого чувства истины, человеческого достоинства; нельзя умолчать, когда под покровом религии и защитою кнута проповедуют ложь и безнравственность, как истину и добродетель»[993]. С особой силой Реформаторский поиск звучал в работах Н. Чернышевского и особенно Н. Добролюбова: «Ребенок готовится жить в новой сфере, обстановка его жизни будет уже не та, что была за 20–30 лет, когда получил образование его воспитатель. И обыкновенно воспитатель не только не предвидит, а даже просто не понимает потребностей нового времени и считает их нелепостью»[994].
При этом уже А. Герцен подчеркивал, что в силу ее особенностей, Россия будет вынуждена пойти по своему особому, отличному от Запада, пути развития. Основные идеи этого особого пути Русской Реформации, накануне отмены крепостного права, в 1855 г. сформулировал А. Хомяков. Эти идеи были развиты выдающимися философами славянофильства в лице И. Киреевского, В. Соловьева, С. Трубецкого, Ф. Достоевского, Н. Бердяева, С. Булгакова и т. д.[995]
Без Реформации невозможно было успешное развитие капитализма, однако она угрожала привилегированному положению правящих полуфеодальных сословий. Их защитной реакцией, по словам М. Салтыкова-Щедрина (1869 г.), стало утверждение того, «что Запад разлагается, что та или другая раса обветшала и сделалась неспособною для пользования свободой, что западная наука поражена бесплодием, что общественные и политические формы Запада представляют бесконечную цепь лжей, в которой одна ложь исчезает, чтоб дать место другой…». При этом «цивилизующее значение России в истории развития человечества всеми учебниками статистики поставлено на таком незыблемом основании, что самое щекотливое самолюбие должно успокоиться и сказать себе, что далее этого идти невозможно»[996].
Салтыков-Щедрин, сравнивал высшее русское общество, с получившим за последнюю сотню лет образование Митрофаном[997], но который по-прежнему «ничего не знает и не хочет знать. Он живет в век открытий и изобретений и думает, что между ними и тою или другою формою жизни нет ничего общего… Мир открытий и изобретений, в глазах Митрофанов, есть мир подробностей, существующий… в себе и для себя, и не имеющий внутренней связи с общим строем жизни»[998].
«Где же элементы будущего? вот вопрос», — восклицал Салтыков-Щедрин, и оглядываясь по сторонам, обращал свой взгляд прежде всего на новый ремесленный — промышленный класс, однако и там он не находил созидательных сил: наша «ремесленность самого низшего сорта, ремесленность, ничего иного не вожделеющая, кроме гроша. Надул, сосводничал, получил грош, из оного копейку пропил, другую спрятал — в этом весь интерес настоящего»[999].
Что касается крестьян, то «это просто бесшумное стадо, пасущееся среди всевозможных недоразумений и недомыслий, питающееся паскуднейшими злаками, встающее с восходом солнца, засыпающее с закатом его, не покорившее себе природу, но само покорившееся ей. «Покуда существовало крепостное право, — прибавляют защитники этого мнения, — стадо, по крайней мере, было сыто и прилежно к возделыванью; теперь оно и голодно, и вместо возделыванья поет по кабакам безобразные песни». Таким образом, — отмечал Салтыков-Щедрин, — оказывается, что труд, как результат принуждения, и кабак, как результат естественного влечения, — вот два полюса, между которыми осужден метаться человек, питающийся лебедою…»[1000].
Эпоха капиталистических преобразований, наступившая в России с отменой крепостного права, за некоторыми исключениями, особенно среди староверов, происходила в рамках прежней полуфеодальной морали, которая в капиталистическую эпоху превращалась даже не в грюндерство, а в откровенное хищничество. «Российская буржуазия, — отмечал этот факт С. Витте, — усвоила все привычки прежней помещичьей аристократии, все благополучие которой, было связано с бесправием (народа) и лозунг которых «не мы для народа, а народ для нашего чрева»»[1001].
В российском промышленном классе, подтверждал Бердяев, «инстинкты национальной творческой производительности» еще не возобладали «над инстинктами стяжательства и нечистого обогащения», что делает его неготовым к свершению «исторического общенационального дела»[1002]. «В сущности всей русской буржуазии, — подтверждал Раупах, — ни до чего, кроме личного благополучия, никакого дела не было. Дикий… эгоизм, непонимание общественной пользы и совершенное безразличие к национальной чести у этой общественности были те же, что и у костромского крестьянина»[1003].
Между тем жизненная потребность в Реформации все более усиливалась вместе с углублением перехода России от феодализма к капитализму. Подчеркивая необходимость и неизбежность этого Реформационного перехода, классик русской исторической мысли С. Соловьев приводил пример Запада, где «вместе с экономическими преобразованиями шло множество других; но эти последние находились в служебном отношении к первому». «Самым сильным и поражающим своею новизною движением было движение в области мысли, в области науки и литературы, перешедшее немедленно в область религиозную, в область церковных и церковно-государственных отношений; здесь новое, протестуя против старого, противопоставляя себя ему, вызвало борьбу — и борьбу самую сильную, борьбу религиозную, которая разделила Европу на два враждебных лагеря. Эта-то борьба и стала на первом плане, отстранив все другие интересы на второй»[1004].
Объективные особенности России привели к тому, что русская Реформационная идея значительно отличалась от западной. В России
«Очень легко доказать, — замечал в этой связи Бердяев, — что марксизм есть совершенно неподходящая идеология для революции в земледельческой стране, с подавляющим преобладанием крестьянства, с отсталой промышленностью и с очень немногочисленным пролетариатом. Но символика революции условна, ее не нужно понимать слишком буквально. Марксизм был приспособлен к русским условиям и русифицирован. Мессианская идея, марксизма, связанная с миссией пролетариата, соединилась и отожествилась с русской мессианской идеей…, коммунистическая революция, которая и была настоящей революцией, была мессианизмом универсальным, она хотела принести всему миру благо и освобождение от угнетения…»[1006].