Но еще большее значение для создания армии имела организация мобилизационного аппарата. Именно «слабость военного аппарата на местах — была, пожалуй, — по мнению О. Файджеса, — самой серьезной трудностью, стоявшей перед большевиками в 1918 году. Все военные власти, докладывая о ходе мобилизационной кампании в провинциях в течение этого лета и осени, подчеркивали в качестве своей главной проблемы отсутствие опытных администраторов, агитаторов и инструкторов»[825].
Несмотря на все трудности к 1921 г. Красная армия достигла своей максимальной численности в 5,5 млн. человек, правда, как замечает Файджес, эта численность была чисто номинальной, реальное количество сражающихся было в разы меньше[826]. «Мы мобилизовали миллионы, — подтверждал Троцкий в декабре 1919 г., — но наши штыки исчисляются сотнями тысяч»[827]. Действительно, например, в октябре 1920 г. из 5 млн. военнослужащих 2,6 млн. находилось в военных округах, 390 тыс. в запасных армиях, 160 тыс. в «трудовых армиях» и только 1 780 тыс. на фронте, причем на главных фронтах (Польском и Врангелевском) — 581 тыс. чел, из них в боевых частях — 150 тыс.[828]
Соотношение между бойцами и едоками, по подсчетам Н. Мовчина, во время гражданской войны достигало соотношения 1:3 на фронте и 1:10–14 во всей Красной Армии[829]. Ген. А. Свечин в своей «Стратегии» приводил сопоставимые цифры, но при этом отмечал, что они были не исключением, а правилом и для царской армии[830]:
Наглядно эта особенность проявилась еще во время русско-японской войны, во время которой (в июле 1905 г.) начальник штаба армии Куропаткина докладывал: «Из наблюдений над численным составом войсковых частей во время бывших боев командующий армией усмотрел, что из положенного быть в строю числа нижних чинов на деле участвуют в бою не более трети состава, а две трети нижних чинов части обыкновенно отсутствуют и в бою непосредственного участия не принимают»[831]. «При существующих порядках — указывал в 1906 г. по итогам русско-японской войны ген. Е. Мартынов, — Россия на бумаге располагает многочисленной армией, в действительности же военное могущество ее совсем не так велико»[832].
С началом Первой мировой войны ситуация не изменилась. Этот факт констатировался: в донесении конца 1915 г. начштаба Верховного Главнокомандующего М. Алексеев[833]; в январе 1916 г. в поданной на имя Николая II записке 28 членов «Особого совещания по обороне»[834]; в докладе от 20 октября 1917 г. последнего военного министра Временного правительства А. Верховского[835]. Подводя итог Первой мировой войне ген. А. Свечин, отмечал, что в русской армии уже при первой мобилизации на 1-го строевого бойца на фронте приходилось 2 нестроевых, а затем это соотношение превысило 1:3, в то время как во французской армии соотношение строевых и нестроевых составляло 1:0,5, а в германской — 1:0,85[836],[837].
Подобное соотношение было и в белых армиях. Например, из огромной колчаковской армии, по словам Будберга, в «800 тыс. ртов», в строю находилось всего «70–80 тысяч штыков»[838]; боевая численность дивизии насчитывала 400–500 штыков при 6–8 тысячах нестроевых и штабных чинов с обозами в 4–4,5 тысячи повозок[839]. В июне 1919 г., подтверждал ген. Д. Филатьев, «в строю оказывалось всего 70 тысяч бойцов, которых обслуживали: штаб главнокомандующего, 5 штабов армий, 11 штабов корпусов и 35 штабов дивизий…[840], в то же время у красных против нас действовала одна армия, из 3–4 дивизий и 2–3 конных бригады[841], и эта-то сравнительная горсточка и разбила, в конце концов, наши толпы…»[842].
Каким же образом большевикам удалось справиться с дезертирством и создать боеспособную Красную армию, которая смогла разбить превосходящие ее, на первом этапе гражданской войны, как в качественном, так и в количественном отношении Белые армии?
«Дезертирство — расстрел, нарушение дисциплины — расстрел, — звучал ответ Троцкого, — Одним из важнейших принципов воспитания нашей армии является не оставление без наказания ни одного проступка. Репрессии должны следовать немедленно»[843]. Однако, как отмечает Файджес, «печально известный приказ Троцкого от ноября 1918 года казнить всех дезертиров на месте был пропагандистским упражнением… Только очень небольшое количество дезертиров — без сомнения, самых закоренелых, антисоветских типов-было расстреляно»[844].
Действительно данные, которые приводит Мовчин, демонстрируют, что за вторую половину 1919 г. от общего количества дезертиров: отправлено в штрафные части 3,3 %, приговорено к тюремному заключению 0,24 %, к расстрелу — 4,7 тыс. чел. (0,28 %) из них условно 4000 чел., фактически расстреляно 612 чел. (0,04 %)[845]. В 1920 г. реввоентрибуналы рассмотрели дела 106 966 человек, из них расстреляны 5757 (5,4 %), в том числе и за бандитизм; губернские трибуналы приговорили к расстрелу 4 % осужденных[846].
Организованная борьба с дезертирством началась с создания в декабре 1918 г. Центральной комиссии по борьбе с дезертирством (ЦКД). Первым результатом ее деятельности с конца апреля по начало июня 1919 г. было 121 598 задержанных и добровольно явившихся дезертира[847]. При этом, как подчеркивал непосредственный участник этой работы Оликов, «вообще в отношении применяемых карательных мер проявлялась максимальная снисходительность». Здесь директива ЦКД была самая ясная и категорическая. ЦКД требовала: «Карательные меры должны применять настойчиво, но справедливо, не подрывая авторитета власти и не вызывая справедливого недовольства беззаконными насильствами и бесчинством». Виновных в нетактичном подходе к населению ЦКД предлагала подвергать самой суровой каре, — «как самых злейших белогвардейцев»[848].
Причина такого отношения заключалось в том, что применение жестких насильственных мер приводило к ответной радикализованной реакции крестьянства в виде массовых вооруженных выступлений. Наглядным примером тому могло служить «развитие массового бандитизма летом 1919 г., — которое, по словам Оликова, — можно без преувеличения сравнить с быстро катящимся с высокой горы… снежным комом, который быстро вырастает в снежную глыбу, а затем в снежную лавину, сметающую на своем пути все преграды, уничтожающую все живое… Декрет от 3 июня оказался тем каменистым валом, о который разбился массовый бандитизм…»[849].
Декрет Совета Обороны от 3 июня 1919 года «О мерах к искоренению дезертирства», предусматривал проведение недель амнистии — «добровольной явки дезертиров». Успех первой недели превзошел все ожидания: «недостаточная пропускная способность комиссий и все усиливающаяся волна добровольной явки поставили вопрос о необходимости продлить срок явки»[850]. Добровольная явка достигла таких масштабов, что «командование Южного фронта снизило свои требования о мобилизации большего числа новобранцев и вместо этого стало жаловаться на хроническую нехватку материальных средств». В телеграмме Ленину, отправленной из Орла 22 июля, говорилось: «из-за огромного количества дезертиров, возвращающихся в наши ряды, все резервные части Орловской губернии полностью переполнены… Каждый день прибывают новые рекруты. Ситуация с поставками является критической. Нехватка хлеба в Мценске вылилась в восстания…»[851]. Всего за амнистию июня 1919 г. добровольно явилось 338 215 дезертиров[852].
«Недели добровольной явки» создали, отмечает Оликов, решительный перелом в настроениях у населения[853]. Но они не могли разрешить всей проблемы дезертирства. Поэтому Декретом от 3 июня 1919 г. был предусмотрен целый комплекс разнообразных мер по борьбе с дезертирством от репрессивных, до просветительских и бытовых[854]. Например, для выяснения нужд дезертиров «все казармы беспрерывно обходились политработниками и дежурными членами партийных коллективов, они принимали заявления от дезертиров, которые в дальнейшем разбирались на заседании коллегии»[855].
Однако «самым действенным средством борьбы», по словам Оликова, стала «экономическая часть карательной политики в борьбе с дезертирством…»[856]. Она включала в себя конфискацию всего или части имущества, или земельного надела дезертира, навсегда или на время. Конфискованное имущество передавалось во временное пользование семьям красноармейцев, чем «наглядно проводилась граница между красноармейцем и дезертиром». Кроме этого «постановление от 3 июня предоставляло комиссиям право накладывать денежные штрафы на семьи дезертиров и укрывателей, а так же целые деревни, села и волости, обязывая их круговой порукой, бороться с дезертирами…»[857].
Принудительная мобилизация, позволила и «белым» и «красным» сформировать свои армии, но их численность не разрешала основного вопроса — ее боеспособности. Как замечал помощник Колчака ген. Д. Филатьев, «и та и другая армии были ни красные, ни синие, ни зеленые, а типично русские, мужицкие, составленные из принудительно мобилизованных на одной стороне запасных солдат, на другой двадцатилетних парней… Идейными борцами были кучки…»[858].
Настроения периода начала гражданской войны, по обе стороны фронта, отражали воспоминания члена «белого» правительства Северной области эсера Б. Соколова: «Пассивность, как основа, пассивность, как повседневность, проходила красной нитью через жизнь нашего фронта. Этому отвечало и настроение красных войск, стоявших по ту сторону окопов… Несмотря на холода, отсутствие жилых помещений — красные войска были из рук вон плохо одеты и еще хуже кормились. Все это еще больше усиливало пассивность, я бы сказал, отупелость красных солдат. Они шли в атаку, они защищали позиции, сдавались в плен или отходили, но все это делалось в каком-то полусне, не понимая ни к чему это, ни для кого, ни во имя чего. Они также безропотно умирали… Иногда я до боли в душе удивлялся, как раненый, и раненый тяжело красноармеец, переносил свои поистине ужасные раны… Терпелив русский человек. Терпелив и глубочайше пассивен. И подобно тому, как белые солдаты были весьма безразличны к интересам государственным, областным, также и красные солдаты были чужды интересам Советской Республики. И, беседуя с красными солдатами, я тщетно пытался уловить у них хоть крупицу, хоть частицу общенациональных настроений, их не было. Была лишь полная пассивной грусти тяга к дому»[859].
Заставить население драться
Я глубоко убежден, что если удалось заставить население драться, то успех этого дела был достигнут только силой и крутыми мерами.
Чтобы заставить солдат драться Троцкий применял методы времен Чингисхана и Римских легионов, расстреливая за самовольное отступление каждого десятого[861],[862]. «Нельзя строить армию без репрессий, — отвечал на критику Троцкий, — Нельзя вести массы на смерть, не имея в арсенале командования смертной казни. До тех пор пока, гордые своей техникой, злые бесхвостые обезьяны, именуемые людьми, будут строить армии, и воевать, командование будет ставить солдат между возможной смертью впереди и неизбежной позади»[863]. И большевики здесь не были исключением: