— Ты, Антон, машину водил? — Он кивнул. — Вот и я водил. Знаешь, как это трудно помнить, как водишь с точностью до мелочей? Почти каждое утро просыпаюсь "сжимая руль". Имел неосторожность приоткрыть ребенку эту память. — Почувствовал, как Пётр прислушивается к моим словам. — Вот теперь радуюсь, что в свое время отказался от поездки в Мячково, полетать.

— Рассказывал же, что можешь блокировать память от него.

— Так было надо. Царь немного не понимал, зачем ему учиться. Думал завлечь видами технического, мать его, прогресса.

— Успешно ведь.

— Успешно для него.

— Ладно, не расклеивайся! Зато царь! Почёт и поклонение.

— И страх, что убьют молодым. Эх! Всё, закрыли тему. Чего жаловаться — Лиде труднее.

— Как она там? Поговорить с ней можно?

— И не надейся. По пятому пункту не пройдёшь и обыкновенную боярышню увидеть, а ты о царской дочери замечтал.

— А чего? Крестьянскому сыну у Толстого можно, а мне нельзя? Вот у одного писателя Яков Брюс вполне сох по Наталье и даже какие-то шуры-муры были.

— Так у него и трёхмачтовые бриги были.

— Читал?

— Имел неосторожность.

От долгого шепота у меня запершило горло. Я запёрхал. Брюс протянул флягу. Хлебнул, там оказалось что-то хмельное и гадкое, но хорошо хоть жидкое.

— Слушай, Яков, ты не сопьёшься? — спросил Химика, возвращая его пойло.

— Что добыл, то и пить приходится. Вообще конечно и курить тянет, аж ухи пухнут. — Он тоже отхлебнул.

— Это наведённое. Носитель ведь не курил?

— Нет. — Он поклонился и уже в голос сказал — Дозволь, государь, покинуть тебя.

Матвеев, услышав это, округлил глаза.

— Дозволяю и прощаю тебе твое невежество Яков Брюс. Помни милость мою. — Я не удержался и улыбнулся.