– Нет, Григорий. Не хочу. Давай, вяжи меня. Раз тебе сто рублей не нужны и ты не можешь меня от упряжки до вежи дотащить, то вяжи. Я бы тоже чертей испугался.

Санитар задумался. Нахмурился. Закручинился. Завыл тоскливо и отчаянно, раскачиваясь. Поднял курчавый чуб на лоб и резко махнул рукой, соглашаясь:

– Ладно! Жалко тебя, барин, чудной ты слишком. Добрый. Таким бы жить и жить. Непонятно, зачем вас Господь всегда так рано забирает.

– Любит сильно. Не может без нас, – усмехнулся я и погрустнел.

Григорий рыл яму, отбрасывая в разные стороны большие комки снега, и бубнил под нос, изредка поворачиваясь ко мне, что в задней части вежи есть еще один вход и мы вползем через него.

– Медвежьим его называют, барин. Церемониальный у них, значит. Понимаешь? Мертвых выносят, а мы с тобой войдем. Я так иногда к местным заползаю. Лопарки меня любят. Понимаешь, барин, большой я для них. Высокий, а мужички у них совсем плохенькие. Еще хуже, чем ты даже. Я до лопарок уж очень охоч. Я потом вход так же закрою, и закопаю, и ты тут лежать будешь хоть все зимы. Спокойное место, хорошее выбрал. Больше тебя ни один следопыт не найдет. А местные сюда никогда не придут. Не переживай!

Я не переживал и почти не слушал санитара, смотрел в черное небо на звезды, на играющее переливами малинового и зеленого цвета северное сияние. Спокойно-то как. Ветра нет. Григорий сказал, что мороз крепчает, но я не чувствовал холода. Легкий пар выходил из носа. Как же они меня с Прохором так обманули? Где теперь правду найти? Неужто тайком убили старика?

– Живой ещё? – спросил мужик, заглядывая в глаза. – Айда, барин. Готово, – Григорий кивнул мне, схватил за ворот и потащил по снегу в вежу. Там, кряхтя, сунул в руку старенький наган. Я по привычке машинально откинул барабан и увидел в гнездах два патрона. Посмотрел с непониманием на сердобольного мужика, который надолго запомнит эту ночь и потешного барина.

– Два-то зачем? – спросил я, и дыхание перехватил холодный воздух. Надрывно закашлял.

Григорий вскинул брови, дыхнул чесноком.

– Я ж не душегуб. Вдруг патрон первый испорчен.

– Спасибо, братец. Взведи.

Григорий кивнул и взвел курок, выжидающе посмотрел на меня. Громко шмыгнул красным носом, портя торжественный момент.

– Иди, братец. Полежу я ещё.

– Полежи, полежи. Не поминай лихом, барин, – Григорий перекрестился неистово. – Ну? Я пойду?

Кивнул, отпуская. Григорий напоследок перекрестил меня и задом стал выползать. Плотно закрыл за собой шкуры. Копался долго. Потом снег заскрипел под быстро удаляющимися шагами.

Тишина.

Я моргнул и первые горячие слезы вытекли на виски. Запахнулся в большой тулуп, накрыл руку с револьвером. Быстро пальцы мерзнут, надо не допустить момента окоченения. Как там этот мужик говорил? «От себя, барин, не убежишь?» Что со мной творится? Где тут сон, а где реальность? Небо, звезды в дыре дикарского дома, я на шкурах. Разве – это неправда? Револьвер в руке лежит тяжестью, и он не оставляет никакого сомнения в своей реальности. Я же помню Прохора, который приехал со мной – всю жизнь старик рядом, а тут его вдруг не стало? Как такое возможно? Да я без слуги в эту глушь и не поехал бы! Кто сумасшедший? Я или доктор? Однозначно доктор! Почему они ведут себя так странно со мной, особые, не стрелянные на дуэлях северные люди, страха нет? Я помню Ольгу, каждый бал, каждый вечер с ней, каждый вздох! И я помню девушку из этой вежи. Сейчас нежилой и холодной. Как такое возможно? Где тепло очага? Она сидела рядом со мной. Говорила. Отогревала своим телом! А чего стоил певец?! Я откровенно возненавидел его заунывную песню о себе! Такое ни с чем не спутаешь. Так что мои воспоминания верны. Все!

И я уйду, оставив столько неясных вопросов после себя.

Но зато после рокового выстрела все они вылетят из моей головы вместе с мозгами!