— Наша матушка-Чукотка всему свету голова! — воскликнул старик.

Уладзь ждал Вынтэнэ у дверей редакции.

— Ну как? — он поцеловал девушку.

— Найди мне другую работу, — буркнула Вынтэнэ.

— А што здарылася?

Девушка расплакалась.

— Я… не знаю! Не знаю, где правда! Может, действительно — «мы или они»? Но почему так?! Разве мало места на земле?! И ты… твоя культура… Разве можно ради неё приносить других в жертву?!

Уладзь обнял Вынтэнэ и отвёл в сторону. Они сели на лавочку у самой воды. Сьвіслач плескалась под их ногами.

— Ну… успокойся, милая… — шептал литвин. — Расскажи, как всё было.

Вынтэнэ рассказала.

— Мне страшно, — зашептала она. — Эта редакция словно смертью пропитана. Там всё такое старое, неживое. Словно время остановилось. Всё такое депрессивное…

Она и сама не понимала, почему плачет. Отчего приняла всё так близко к сердцу? А Уладзь просто прижал её к себе и нежно целовал.

— Што ты, каханая… — заговорил он. — Не выдумывай. Просто эммигрантская община, пожилые люди. Старомодные очень. И верят в свои… предрассудки. А ты просто устала… Чужая страна, незнакомый язык. Ограниченный круг общения. Ты чувствуешь себя… как инопланетянка.

— Так и есть… — она спрятала лицо у него на груди.

— А тут ещё эти старомодные чукчи: вроде и соотечественники, да из прошлого. Патриоты, а Чукотки в глаза не видели. Это у тебя… не знаю, как сказать по-чукотски… кагнітыўны дысананс.

Вэнтэнэ вздохнула: никто не понимает её так, как Уладзь.

— А тут ещё и чувство вины: чукчи Москву разрушили. И противоречие: мол если бы не разрушили, то и сами б пропали, и Литва б исчезла. И выходит, что твой народ и сама ты… как сказать? Уязвимы, что ли?

— Где-то так, — прошептала она.

— Вот отсюда и мысли о смерти…

Вынтэнэ подняла голову. В глазах всё ещё стояли слёзы. Она поцеловала любимого в губы.